Прибыл начальник колонны, и опять старый знакомый, Ушехинский, тот самый, который сажал меня в карцер на мостовой колонне, теперь уже капитан. Думаю, что он меня узнал, ведь именно он назначал меня и нормировщиком, и бухгалтером, но никаких воспоминаний у нас с ним совместных не было.
Работа наша вошла в нормальную колею, утром мы шли на работу, а вечером возвращались в свою хибару. И утром, и вечером, проходя через вахту, я обязательно прочитывал все новые селекторные сообщения: там могли быть сообщения и для меня.
И вот читаю, а меня как обухом по голове: заболел Сталин, причем очень серьезно. Не знаю, случалось ли ему болеть раньше, но никаких сообщений в печати об этом никогда не было. Значит, дело нешуточное.
К этому времени у меня в бухгалтерии работало два помощника: один старик, который немного соображал в бухгалтерии, но работал очень медленно, и второй — молодой грамотный парень, который ничего не умел, но был, по-моему, достаточно перспективным для будущих времен. Вот им обоим я и сообщил о болезни Сталина. Эта новость мгновенно разлетелась по лагерю. Несколько последующих дней меня буквально осаждали зэки, главным образом «контра», которым я сообщал передаваемые по селектору из Комсомольска сводки о состоянии здоровья Сталина.
Сталин умер! Сколько рассказов я слышал о том, что там, на западе СССР, люди плакали и сокрушались после смерти Сталина. Здесь же, в лагере, заключенные кричали «Ура! Уса нет!», а надзиратели и охрана ничего не предпринимали в ответ, растерянные и обеспокоенные.
Оживились и разгорелись в полную силу никогда не прекращающиеся разговоры об амнистиях, стало заметным смягчение режима, притихли самые свирепые охранники. Самые стойкие пессимисты указывали на назначение Берии министром внутренних дел, что, считали все, не сулило ничего хорошего. Берия забрал в Москву начальника Хабаровского УВД генерала Гоглидзе, что впоследствии и привело того к расстрелу вместе с Берией.
Примерно в это же время нам всем зачитали секретный указ президиума Верховного Совета СССР о введении смертной казни за внутрилагерный бандитизм.
В настоящее время в российских средствах массовой информации многие «знатоки» с ученым видом утверждают, что ужесточение наказания за преступления, в том числе введение смертной казни, не влияет на уровень преступности. Мне кажется, эти «знатоки» никогда не видели живого преступника, в том числе убийцу.
Не могу согласиться с такой теорией.
Приведу один пример. На колонне, где я еще работал у Анацкого на строительстве нефтепровода, зарезали старшего повара, которому до освобождения оставалось всего несколько месяцев. Я уже рассказывал, что в то время на колонне находилось пять воров в законе, каждый с соответствующей свитой, и бедный повар просто был не в состоянии выполнить их требования. Он принял неверное решение: вместо того, чтобы просто уйти из кухни и дожить эти месяцы на любых общих работах, он пожаловался надзирателям, и те устроили несколько засад и налетов на жирующих уголовников, и те, естественно, получили суровые наказания. Воры вычислили доносчика, приговорили его к смерти, и тот получил два десятка ударов ножом. Приехавшему следователю был представлен в качестве убийцы некий литовец с двадцатипятилетним сроком, отсидевший всего год. Власти не прилагали особых усилий при расследовании этого убийства, и этот литовец получил снова 25 лет, то есть всего год, но зато теперь был обеспечен в течение всего срока уважением и помощью всего уголовного мира.
Это я рассказал для того, чтобы было понятно, что за убийство в лагере (если даже проводилось следствие, что было далеко не всегда) по сути дела никакого наказания не было, и решения об убийстве принимались легко и просто, так как отсутствие наказания уже было обеспечено; таких желающих, как упомянутый литовец, всегда было предостаточно.
С введением в действие Указа таких желающих взять на себя добровольно убийство почти не стало, а рисковать самим уголовникам не очень хотелось, и количество убийств в лагерях сразу снизилось. Привожу цифры из официальных документов ГУЛАГа: за 1954 год в лагерях ГУЛАГа было совершено 517 убийств, за 1955 год — 240, за 1956 — 181. Указ сработал.
«Сталин умер, но дело его живет!» В жизни лагеря почти ничего не изменилось: слухи (вернее, надежды) об амнистии потихоньку затихали, только среди надзирателей и охранников сохранялась некоторая растерянность, а проявления бессмысленной жестокости почти исчезли.
Я уже знал старших бухгалтеров соседних колонн: в сторону Циммермановки — Иван Мочалов, серьезный мужик средних лет, в сторону мыса Лазарева — Жора Зяблых, бесшабашный парень немного старше меня. С этим Жорой мы почти всегда вместе шагали в Циммермановку и почти всегда с приключениями, из которых я расскажу только об одном. Трасса, вдоль которой мы шли, пролегала в одном месте метров на 500 по болоту. Туда мы прошли в резиновых сапогах, а на обратном пути я решил, что уже так делать нельзя, и предложил было идти в обход, что удлиняло путь километра на три. А Жора, уже хлебнув кое-чего по дороге, пошел прямо и провалился в болото, и мне пришлось как некрасовскому атаману Кудеяру, резать ножом длинную жердину и вытаскивать его из болота, а потом два часа сушить у костра.
В конце марта было получено сообщение, в котором указывалось на включение в план ГУЛАГу на 1953 год работ по строительству железной дороги Комсомольск — Победино (это уже на Сахалине) с туннелем под Татарским проливом. Туннель — это уже за пределами Нижнее-Амурлага, строительство № 6.
В Циммермановке я уже был как дома, все и всех знал, но тут меня подстерегала беда: пожилые дамы из центральной бухгалтерии решили меня женить. Нашлась подходящая кандидатура, молоденькая девушка, только что после окончания бухгалтерских курсов в Комсомольске возвратившаяся в Циммермановку, где отец ее был механиком в ремонтных мастерских.
Девочка была миленькая, и я уже было заколебался, но нерушимым железобетонным редутом восстал Александрянц.
— Ты что, спятил? — кричал он на меня. — Приедешь на Кубань, понимаешь, на Кубань привезешь неизвестно кого и неизвестно откуда. Девчонок на Кубани хороших сколько хочешь.
Сулла, потихоньку улыбаясь, поддерживала мужа.
Умных людей надо слушать.
Разговоры об амнистии уже совсем прекратились, когда нас всех собрал Утехинский и рассказал о сообщении из Комсомольска об амнистии. Что, о чем, о ком, он, по его словам, не знал (я в этом сильно сомневаюсь) и приказал эту информацию не разглашать, так как это приведет к нарушению дисциплины, снижению производительности труда и срыву производственных планов.
Секретность секретностью, но уже на следующий день вся зона знала об амнистии; у зеков были свои каналы информации. Ко мне депутация за депутацией, все спрашивают одно и то же: правда или неправда. Посетители как правило — 58-я статья, и я всем отвечаю, что знаю: что амнистия, это правда, а кого она касается и в какой степени, мне неизвестно. Потом узнаю, что компотруду, Утехинский и два прибывших из Циммермановки офицера сидят ночами в конторе и все время шелестят бумагами. Понятно, что сортируют, а нам, негодяи, ничего не рассказывают.
Все подробности я узнал в Циммермановке, а новости были невеселые: амнистия не распространялась на осужденных по 58-й статье; освобождению подлежало очень много зеков, привожу сейчас известные цифры: на 1.01.1953 г. в ГУЛАГе было 2472247 человек, а по состоянию на 1.01.1954 г. — 1325003 человек, то есть по амнистии, тогда именуемой «маленковской», а теперь почему-то «бериевской», была освобождена почти половина заключенных ГУЛАГа (это данные — только по ГУЛАГу, какие цифры были по другим местам заключения, я не знаю).
С секретностью было покончено, хотя полной ясности по каждому человеку не было, так как здесь, на колонне, не было всех нужных документов, и настоящее освобождение с выдачей документов должно было производиться в Комсомольске на пересылке. А пока готовился большой этап, в котором было некоторое количество людей, чье освобождение оставалось под вопросом, и все окончательно должно было решаться там.