19. ДОМОЙ
В то время прямых поездов Комсомольск — Москва не было. А был вагон, который потом, в Хабаровске, цепляли к нужному поезду. На такой вагон и был у меня билет, причем на нижнее место, которое я сразу же поменял на верхнее, так как вместе со мной оказалась молодая семья с двумя девочками двух и трех лет. Сделал я это с охотой и удовольствием, ибо путешествие предстояло длительное, а читать книжки, да и просто спать при таком соседстве было наверху гораздо комфортнее.
Дорога была длинной и скучной. Если не считать круглосуточного стука колес и беспрестанно горланивших из репродукторов Тарапуньки и Штепселя, событий было мало.
Перечисляю их по порядку: в Хабаровске, пока наш вагон ожидал подходящего поезда, я часа три побродил по городу, который мне совсем не понравился. Где-то еще до Байкала по поездному радио было объявлено, что через полчаса мы увидим из окон поезда высеченный из скалы барельеф великого и т. д. Иосифа, и все, конечно, полюбовались на его гранитную усатую рожу, которую какой-то зэк, года два, не меньше, выколачивал, вися на веревке. На станциях возле берега Байкала нас угощали омулем, который оказался очень вкусной рыбкой.
Вот и все. И наш «Восточный экспресс» докатился до Москвы.
Время у меня по моему билету еще было, и я решил пару суток поболтаться по Москве, людей посмотреть (это очень важно было, ведь столько времени я уже не видел нормальных людей) и себя показать, да еще и прикупить кое-чего. Полностью выполнить намеченную программу мне не удалось по причине, как говорят юристы, «вновь открывшихся обстоятельств».
Сплю я на Казанском вокзале на дубовой скамье и вдруг сквозь сон слышу, как кто-то осторожно шарит по моему телу. Тихонько приоткрываю глаза и вижу: некто в железнодорожной шинели и форменной фуражке, сидя ко мне спиной, уже добрался до нужного объекта и нащупал только сегодня купленный мной большой кожаный бумажник со всеми моими богатствами.
— Э, — думаю я злорадно, — попробуй ты его вытащить, если я через карман пальто уже крепко держу бумажник за другой угол.
А потом другая мысль: ведь он, негодяй, может сейчас черкануть бритвой по моему замечательному пальто, и рванет отсюда как молния.
Беру его крепко за рукав, медленно приподнимаюсь и завожу разговор. Думаю, что читатель понял, какой разговор. Однако я просчитался. Я хотел его припугнуть и отогнать, а получился, как сказал классик, реприманд неожиданный. Он вовсе и не собирался спасаться от меня бегством. А начал просто.
— Ты откуда, браток?
— Из Нижне-Амурлага.
— По амнистии?
— По амнистии.
— А я из Карлага. Тут наших много. Пойдем.
С каким трудом я отбился от этого предложения, я рассказать не могу. Не знаю, заподозрил что-нибудь мой «железнодорожник» или нет, но распрощался он со мной неласково.
— Ладно! Только ты смотри! — сказал он с некоторой даже угрозой. — Казанский за Лехой Фиксой идет, так что не вздумай сам что-нибудь устроить. А завтра мы тебя найдем.
Встречаться ни с Лехой Фиксой, ни с «нашими» у меня никакого желания не было, и я сразу вспомнил слова одного персонажа из некогда знаменитого фильма «Праздник Святого Иоргена»: «Главное в профессии вора — это вовремя смыться». Принятые мной меры были простыми: я закомпостировал билет на первый же поезд в южном направлении, чтобы в кратчайший срок оставить как можно больше километров между мной и Лехой Фиксой с «нашими».
21-го ноября 1953 года я сошел с поезда в станице Лабинской, на попутном грузовике доехал до Ярославской и перед самым мостом через Фарс выпрыгнул из кузова.
Я не был в станице одиннадцать с половиной лет.
Через полчаса мать бросилась мне на шею. Как она постарела! Конечно, одиннадцать лет — срок немалый, но превратили ее в старуху не только они. 22 июня 1941 года, когда мы все слушали речь Молотова по радио, у нее в семье были четыре мужчины, сильных и здоровых. Теперь остался один я, да и то более трех лет считался убитым. Легко ли выдержать такое?
Начались суматошные дни. Родственники, знакомые, одноклассницы (никто из одноклассников старших классов с войны не вернулся). Много приходило пожилых женщин — матерей тех ребят, вместе с которыми я уходил из станицы 1 августа 1942 года и прошел пешком от станицы Лабинской до Махачкалы, где уже мы были зачислены в ряды Красной Армии. Все эти ребята с войны не вернулись, но для несчастных матерей узнать хоть что-то о своих детях от человека, который видел их где-то там далеко, и на воине, еще в живых, было каким-то утешением. Двух ребят я вспомнить не смог, и матери их были очень огорчены.
Пора было начинать устраивать жизнь. Мать жила в небольшой турлучной хатенке на задворках станицы, откуда до центра станицы было далеко, а это было неприемлемо для меня. Мы продали эту хату за полторы тысячи рублей и купили большой хороший рубленый дом, можно сказать, в центре станицы, и это сразу сделало меня (с добавлением кожаного пальто) одним из самых завидных женихов.
Денег у меня было много, и я хотел месяца три не искать себе работы, но этого срока не выдержал и уже в январе поступил в районную ремстройконтору на должность нормировщика.
Для власти я оставался «прокаженным», и она сразу дала мне это ощутить. Я решил получить образование и, конечно же, строительное. Многие люди во время войны в результате фронтов, оккупации, эвакуации и других событий утратили документы об образовании, и существовал закон, по которому подтвердить среднее образование может справка, удостоверенная тремя преподавателями соответствующей школы. В Ярославской средней школе, которую я когда-то окончил, еще работали учившие меня преподаватели, которые не отказывали мне в таком подтверждении, но директор школы, когда я обратился к нему, отвел глаза в сторону, сказал, что он мне такую справку выдать не может, и от объяснений уклонился.
В Ярославской был филиал Краснодарской краевой школы взрослых. Я решил поступить в эту школу, но и тут в приеме мне отказали, тоже без всяких объяснений. В ремстройконторе меня не приняли в профсоюз, но тут хотя бы объяснили, что поскольку я по приговору лишен гражданских прав, то это не позволяет мне быть и в профсоюзе. Во всей этой вакханалии только одно событие удовлетворило меня: в военкомате меня не поставили на воинский учет по той же причине, но что будет со мной, если начнется война, мне не сказали, но я и сам догадывался, что хорошего в таком случае мне ожидать не следует. Я не совсем понимал, как это все организовывалось. Понятно, что районное управление МВД меня на какой-то учет поставило, но неужели МВД информацию обо мне распространило и по всем мелким местным начальникам.
Вот такие укусы со стороны советской власти продолжались до той знаменитой поры, когда Хрущев произнес свой доклад на съезде КПСС, когда было введено в оборот понятие «культ личности Сталина» и, наконец, в 1955 году была объявлена амнистия осужденным по 58-й статье. Однако мне все это помогло не сразу. Я уже был прорабом, и как раз в это время наша ремстройконтора ремонтировала здание УВД. Поэтому я просто пришел к начальнику и потребовал заменить мне паспорт, показав ему соответствующую газету.
— Э, — сказал майор, — ничего мне твоя газета не доказывает. В законе что сказано: распространяется на граждан, совершивших преступления во время войны. Ты осужден в сорок шестом году. Откуда я знаю, что ты совершил все свои штучки не в сорок шестом?
Пришлось мне писать бумагу в Верховный суд. Ответ я получил из Главной военной прокуратуры и сразу отнес начальнику.
— Вот это другое дело! — сказал майор. — Дуся, сооруди ему другой паспорт.
Теперь я стал полноправным гражданином Советского Союза, был принят в профсоюз и получил военный билет, в котором значился «стрелком-автоматчиком запаса 1-й категории».
Справку из школы так мне и не выдали, но приняли в 10-й класс вечерней школы взрослых, и я приступил к занятиям.
Жизнь продолжалась.
20. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На этом я заканчиваю свое повествование. Не потому, что закончилась жизнь, а потому, что я переступил важный рубеж — я стал обыкновенным советским обывателем. Конечно, и в этой жизни происходили различные события, интересные и важные для меня, но, считаю, никак не интересные для читателя.