Кардинал в глубоком волнении склонил голову и несколько минут молчал; только его губы тихо шептали молитвы. Судьи не решались прервать их.
— Это был совершенно другой почерк, нежели почерк полученных мною писем, — горестным тоном продолжал кардинал, — и подпись состояла только из имени: «Мария-Антуанетта». Я бросился к графине и осыпал ее упреками, она испугалась, смутилась, но потом заявила, что королева, вероятно, диктовала свои письма ко мне, но сама подписывала их; в этом графиня готова была поклясться. Вечером ко мне явились испуганные ювелиры: королева ничего не прислала им, а когда они пробовали добиться аудиенции, то не были допущены во дворец. Они обратились к мадам Кампан, которая заявила им, что у королевы нет этого ожерелья, что она никогда не виделась с графиней Ламотт Валуа, что все это — гнусная интрига против королевы и что она, Кампан, тотчас отправится в Трианон, чтобы известить обо всем королеву. В следующее воскресенье в Версале произошло то, что вы уже знаете. Больше мне нечего прибавить.
— От лица всего суда благодарю вас, ваше высокопреосвященство, за ясное и откровенное изложение этой печальной истории, — сказал председатель. — Вы утомлены, а потому можете вернуться сейчас же в Бастилию.
В ответ на поклон кардинала все судьи встали, как один человек, и поклонились почти с благоговением. С трибуны для зрителей закутанная вуалью дама крикнула:
— Да благословит Господь мученика королевской власти!
Председатель приказал ввести обвиняемую, графиню де Ламотт Валуа. Пред судьями появилась стройная, изящная молодая женщина, одетая нарядно и богато, с сильно нарумяненным лицом и насмешливой улыбкой, открывавшей два ряда великолепных зубов. Среди зрителей послышался неодобрительный шепот.
— Господа, — громко сказала графиня, устремив на судей взор блестящих черных глаз, — разве здесь театр, что публика выражает свое одобрение или неодобрение?
Председатель не удостоил ее ответом, но подал знак приставу, и тот поставил пред столом тяжелый деревянный стул, к высокой спинке которого были приделаны две короткие железные цепи.
— Как вы смеете предлагать мне стул, на который сажают преступников? — гневно закричала графиня Ламотт.
— Садитесь! — повелительно сказал пристав. — Этот стул предназначен для подсудимых, а цепи — для непокорных! Если вы не сядете на место добровольно, я позову людей, и вас посадят насильно!
Графиня громко вскрикнула от гнева, но, не встретив ни с чьей стороны сочувствия, дерзко засмеялась и грациозно уселась на стул, точно была не пред лицом судей, а в изящном салоне. На вопрос председателя о ее имени и годах она ответила, что он, очевидно, не привык к дамскому обществу, если осмеливается спрашивать о возрасте, хотя бы и такую молодую даму, как она; но все-таки сказала, что ее зовут графиней де Ламотт Валуа, и при этом прибавила:
— Если бы в этой несчастной стране, которую губят недалекий король и развратная королева, было сколько-нибудь справедливости, то я, потомок французских королей, занимала бы престол, а сидящая теперь на нем кокетка стояла бы пред судом, как воровка, потому что бриллианты у Марии-Антуанетты, а вовсе не у меня!
Судьи не нашли нужным возмутиться таким дерзким обвинением; а среди зрителей оно даже вызвало громкое одобрение.
— Вы совершенно неверно ответили на мой вопрос, — после короткой паузы сказал председатель. — Никаких прав на престол вы не имеете, как потомок незаконнорожденных родителей. Ваш отец был простой крестьянин из Отейля, о голодавшей семье которого госпожа Буленвилье заботилась по просьбе местного священника, знавшего из бумаг, что эти Валуа действительно происходили от незаконных потомков королевской фамилии. Один из ваших предков был казнен как фальшивомонетчик; ваш дед был его незаконным сыном. Вот каково ваше родство с королями Франции.
Графиня хотела вскочить со стула, но грозный голос пристава остановил ее, и на ее румяных щеках впервые проступила мертвенная бледность.
Между тем председатель продолжал:
— Госпожа Буленвилье взяла к себе старшую дочь поденщика Валуа, несколько лет воспитывала ее и заботилась о ней, но воспитанница убежала с подпоручиком графом Ламотт, оставив своей благодетельнице дерзкое письмо и похитив из ее шкатулки двадцать тысяч франков.
— Вы неверно выражаетесь! — прервала графиня. — Эти деньги были обещаны мне в приданое самой госпожой Буленвилье, я и взяла их с собой!