Содержание
Начало
Грейс Мак Ки молитвенно складывает руки в белых нитяных перчатках, по-праздничному. Рай, о котором она молит, — это киностудия с яркими неоновыми буквами на фасаде «Метро — Голдвин — Майер» или «XX век — Фокс».
Грейс Мак Ки — женщина лет за тридцать. Она ведет шестилетнюю девочку Норму Джин Бэйкер. У обеих щеки нарумянены, а из-под соломенных шляпок, завязанных под подбородком, выбиваются локоны. Они шагают такой вертлявой походкой, что видны белые нижние юбки.
— Улыбайся, да улыбайся же! — всю дорогу наставляет Норму тетя Грейс.
И сама, подавая пример, не перестает улыбаться. Грейс Мак Ки пытается напевать своим хриплым голосом «Мне любить суждено» — песенку, принесшую первый успех Марлен Дитрих; должно быть, она сожалеет, что в свое время не облачалась в брюки с бахромой, чтобы рассеять сомнения какого-нибудь «охотника за талантами». Хотя Грейс работала на киностудии всего лишь монтажером, она мечтала только о кинематографическом чуде, мечтала о нем, то погрузившись в молчание, то бормоча молитвы.
В тридцатые годы кредо этой религии XX века было немногословно: «Дайте мне попытать удачи, и вы увидите!». Тысячи людей независимо от пола и возраста произносили это кредо шепотом или выкрикивали его с надрывом в голосе.
— Быть может, сегодня нам повезет! — говорит Грейс Мак Ки девочке.
В этот июльский день 1932 года через турникет киностудии пропускают детей в сопровождении родителей, детей ухоженных, уставших и отупевших от ежедневных забот взрослых — их родных, делающих ставку на «удачу», которую следует попытать в кино их чадам. У Нормы Джин Бэйкер огромное преимущество перед другими девочками земного шара: для осуществления ее мечты ей не надо пересекать океан или континент; счастье ждет ее рядом с домом, в Лос-Анджелесе; ей только надо оберегать свои ямочки и пышные рукава от грязи — приметы бедности.
Она лихорадочно повторяет стишок, па, заученную улыбку. Но вот на лице мелькают тени усталости, и красивая маска искажается.
Ее увлекают по лабиринту отделанных под мрамор гостиных, мимо искусственных деревьев с листьями, приклеенными по одному. Башни Собора Парижской Богоматери соседствуют тут с куполами Кремля, парижская улица — с негритянской лачугой, бюстгальтер, расшитый жемчугом, помещен рядом с рыцарскими доспехами, а под стеклом лежат фальшивые драгоценности и множество муляжного печенья.
Ей обязательно надо привыкнуть к этим невероятным сочетаниям, к этому волшебному замку, миражи которого делают счастливыми толпы зрителей и приносят золото продюсерам.
— Повтори-ка реверанс, деточка... Не надо резких движений... Подумай только, как будет рада твоя бедная мама, если ты станешь кинозвездой!
Приемная выглядит голо и уныло. А порхающие за окнами птицы щебечут от восторга. Нервными и нетерпеливыми жестами взрослые оправляют платье своим вундеркиндам. Девочки от волнения машинально позвякивают браслетками, а мальчики борются с крахмальными воротничками, от которых у них немеет шея.
Норму привели на экзамен, быть может, в сотый раз. Когда подходила ее очередь, она начинала заикаться и самое большее, на что была способна, — это сделать реверанс, и она проваливалась.
В который раз проходила она в жалкой когорте отклоненных мимо вахтера в рубашке хаки и с грудью, перетянутой портупеей.
— Не плачь, детка. Может, в другой раз... Ты ведь еще совсем маленькая. У тебя все впереди.
Чтобы утешить плачущую девочку, Грейс Мак Ки вела ее прогуляться к шикарным заведениям Лос-Анджелеса, Она называла это «прогулками надежды». Например, к отелю «Александрия», где танцевали кинозвезды, или к кинотеатру «Калифорния», где демонстрировались лучшие фильмы. Однажды, увидев киноактрис в облегающих парчовых платьях, с откровенными декольте, одна из девчушек — быть может, это была Норма Джин — трезво и озабоченно спросила:
— А если я разденусь догола, скажи, меня сразу снимут для пробы?
Сопровождавшая ее взрослая особа — не тетя ли Грейс Мак Ки? — благодушно ответила с оттенком сожаления в голосе:
— Слишком рано, малышка... тебе еще нечего особенно показывать.
* * *
Мать маленькой Нормы Джин, Глэдис Бэйкер, была женщиной кроткой, вечно удрученной, маниакально учтивой. Она с трудом разгибала спину, потому что тоже работала на студии в монтажной и постоянно горбилась над пленкой. Когда она вечером приходила домой, ее руки висели как плети, словно ее побили.
У нее было обыкновение говорить всем и каждому: «Жизнь не стоит усилий!».
Глэдис день за днем, сидя в четырех цементных стенах с единственной надписью «Курить воспрещается», перематывала и склеивала кинопленку, задыхаясь от насыщенного парами воздуха и запаха ацетона. Чтобы уберечь руки, она надевала белые перчатки.
— А иначе к тому времени, как я стану знаменитой, они загрубеют! — полушутя-полусерьезно говорила Глэдис. — Я должна сберечь их, а то мне не станут целовать руку. Но уж если не я, то моя Норма непременно этого добьется... Видите, какой это прелестный ребенок?.. Когда ей был годик, я с ума сходила: она была очаровательной, но совсем без волос... Теперь се головка — ну прямо сад!
И чтобы сделать ее еще более неотразимой, она подводила девочке брови и румянила щеки. Дочь «короля кутил» должна быть выше похвал. Вечерами Глэдис только и делала, что, напевая, причесывала ребенка, как будто прическа могла стать ступенькой к трону. Глэдис перестала ездить в автобусе, чтобы сэкономить на косметику для дочурки.
— Прежде всего я мать, — утверждала она в своей сверхобычной и страшной наивности.
В квартире на бульваре Уилшир, 5454, куда двадцатичетырехлетняя Глэдис вернулась 1 июля 1926 года из городской больницы Лос-Анджелеса после родов, мужчины не было. И матери-одиночке, хотя она и была очень слаба, пришлось заботиться о ребенке одной. Она должна была стать для девочки и отцом и матерью. Молодая мать вложила в свое дитя так много сил, что была вправе считать его интереснее, красивее, привлекательнее всех детей на свете, короче, исключительным созданием, которого ожидает чудо. А в Лос-Анджелесе и, несомненно, во всей Америке нет другого чуда, кроме кино.
Еще прежде, чем у дочери прорезался первый зуб, Глэдис уже выбрала для нее карьеру кинозвезды. И физическая слабость, и восхищение девочкой приводили Глэдис к одному результату: она валялась в постели, словно все еще рожала вундеркинда, словно не переставала отдавать ему все свои физические и нервные силы.
Иногда к ней заявлялись разряженные молодые люди, чтобы поболтать или выпить пива. Девчушка слонялась по комнате, то позволяя незнакомцам ласкать себя, то уклоняясь от ласк.
Ребенку предоставлялась полная свобода играть на улице или предаваться сну. Глэдис обращалась с дочкой хорошо. Самое большее — она пускала в ход угрозу, приводившую ребенка в трепет, впрочем, смягчая ее волнующей и загадочной улыбкой:
— Если ты не перестанешь делать глупости, я все расскажу ему когда он придет!
И тогда Норму бросало в дрожь от страха и радости. Так отсутствующий отец постепенно становился Судьей. Ей даже хотелось делать глупости, лишь бы только увидеть, как он явится с ремнем в руке, а потом простит и поцелует ее.
Отцом был то «он», то «король кутил» — загадочный и невидимый каратель, которого можно было легко узнать по галстуку-бабочке и мотоциклу. Галстук для обаяния, мотоцикл, чтобы мчаться от победы к победе.
Стоило Норме разбить стакан, испачкать платье, нашалить, как мать тотчас же взывала к «королю кутил»: «Вот увидишь, он сейчас примчится на своем мотоцикле!». И тогда девочка не отходила от маминой постели, придумывая, что бы еще такое натворить, лишь бы снова услышать чудесную угрозу...
А однажды утром ребенка окружили сбежавшиеся соседки, это было похоже на то, как на улице окружают потерпевших аварию. Они наперебой утешали Норму. Во время визита Грейс Мак Ки, не имевшей детей, Глэдис Бэйкер ни с того ни с сего набросилась на гостью, обвиняя се в том, что она хочет похитить ее ребенка, как раньше хотела отбить у нее обольстительного отца Нормы, с галстуком-бабочкой и мотоциклом.