Гарри Кон начинал свою карьеру еще в период немого кино тапером. При его отталкивающей внешности работа в темном зале вполне его устраивала. Лысый, с бычьей физиономией, приземистый, он стремился сразу же внушить своим визитерам, что он чудовище, чтобы те в конце концов усомнились в этой совершенной очевидности. Выставление себя таким напоказ облегчало его душу. Сидя в огромном кресле-качалке, он без обиняков заявлял журналистам, которых был вынужден принимать:
— Не пишите обо мне ничего хорошего. Все равно вам никто не поверит.
Желая дать понять, что аудиенция окончена, он нажимал на педаль под письменным столом — прием, заимствованный им у Муссолини, которого он снимал для документального фильма. Видя, что двери распахиваются, посетитель вынужден был уходить, в то время как Кон продолжал возлежать в своем кресле. Он мог ангажировать писателя, нелестно отозвавшегося о нем, заплатить ему несколько тысяч долларов и изолировать в комнатушке, не давая ему никакой работы, просто для того, чтобы поиздеваться над ним в свое удовольствие; так продолжалось в течение месяца, потом жертву выставляли за дверь. На похоронах Кона в 1958 году было столпотворение. Зрелище нескончаемой похоронной процессии, шествовавшей за гробом человека, вызывавшего такую ненависть, напоминало коллегам Гарри Кона его любимую фразу, которую он произносил, приступая к новому фильму: «Дайте людям то, что они хотят видеть, и они потянутся к вам толпами».
Итак, именно к этому Гарри Кону пришла однажды утром на аудиенцию в его огромный кабинет Мэрилин. Даже не сказав ей «здравствуйте», а просто кивнув, словно речь шла о доставленной ему партии товара. Кон ощерился (это был тик), встал и, протянув руку, словно в гитлеровском приветствии, указал на большую картину, украшавшую стену. На ней была изображена яхта.
— Моя игрушка, — сказал он. — Я отдыхаю на ней во время уик-эндов.
— Красивая, — сказала Мэрилин.
Тогда Кон тяжело опустил руку на шею Мэрилин. Так укрепляют ярмо на рабочей скотине.
— Вы побываете на ней в следующий уик-энд.
— Я не люблю сборищ, — высвобождаясь, сказала она.
— Мы будем только вдвоем, — возразил он.
— А ваша жена?
— У нее другие дела! — выкрикнул Кон.
— В таком случае вы будете на своей игрушке один.
— Что ж, — сказал Кон, указывая ей на бульвар за окном. — У меня для вас ничего нет. Но напротив требуется продавщица кукурузных хлопьев. Табличка видна отсюда.
Выйдя от Кона, она перешла бульвар, подошла к стеклянному сосуду, в котором подпрыгивали кукурузные хлопья, похожие на снег. Но табличку с надписью «требуется продавец» уже сняли.
Кредитная компания, которой Мэрилин задолжала несколько взносов, конфисковала ее машину. Она снова почувствовала себя потерпевшей кораблекрушение.
В раю нефти, апельсинов и кино она вдруг стала похожа на тех иммигрантов, которых изолировали — они живут в фургонах под Лос-Анджелесом без права жительства в городе успеха. Ей не хватало пятидесяти долларов, чтобы выкупить свою машину и снова почувствовать себя человеком. В самом деле, как передвигаться по такому множеству предместий, по этим протянувшимся на десятки километров авеню, среди рабочих авиационных заводов, среди слишком красивых женщин, ищущих применения своей красоте, и огромного количества пенсионеров, приехавших умирать в штате? Как жить здесь без машины?
Ветер с шумом срывает ветви с пальм. Там, где торжествует молодость, возвышаются и древние жители земли — секвойи. Померанцевые деревья сверкают в темноте, как золотые копья.
На верхушке часовни вертится светящийся крест. В этих местах астрологи так же богаты, как нефтепромышленники. Реактивные самолеты разверзают небо. Но среди благоухающих холмов, среди зеленых долин, где цветут виноградники и персиковые деревья, вас может постигнуть несчастье: у вас не найдется пятидесяти долларов для очередного платежа за машину, приобретенную в рассрочку. Так к чему же совершенствовать фигуру, отрабатывать дикцию, стараться выглядеть обаятельной и избавляться от наваждения призраков, если у вас отняли машину? Словом, как раздобыть эти пятьдесят долларов честным путем?
Том Келли, фотограф, снимавший Мэрилин для рекламных фотографий, как-то сообщил ей, между прочим, что за снимок для календаря, где каждый месяц года представлен нагой девушкой, платят пятьдесят долларов.
Когда у Мэрилин отняли машину, она позвонила Келли. Она сказала, что согласна позировать для календаря, но только инкогнито.
Она отправилась к нему на Сьюворд-стрит с наступлением темноты, будто какой-нибудь злоумышленник.
Келли жил с женой в небольшой вилле, загроможденной софитами, рефлекторами, искусственными пальмами, диванами, плетенными стульями, картонной ванной и другой бутафорией, позволяющей как-то оживить фон, на котором снимались женщины, передать движение, атмосферу.
Сначала Мэрилин потребовала, чтобы ее сфотографировали в очках, скрывавших глаза, а ля Грета Гарбо, но такая неуместная фантазия заставила Келли прыснуть со смеху. Готовая разрыдаться, она спросила его, что ей надо сделать, чтобы остаться неузнаваемой. На это Келли ответил, что она не настолько известна, чтобы ей беспокоиться. У Келли был рост дровосека. Он всегда был в хорошем настроении. Он посоветовал Мэрилин улыбаться чуть неестественно, чтобы придать лицу выражение, какого в повседневной жизни не увидишь. Улыбка — самая верная маска.
Поддавшись на уговоры, Мэрилин откинула страх и отбросила одежду. Сеанс длился добрый час. Келли сделал множество снимков — молча, с точностью и подвижностью хирурга. Затем Мэрилин оделась и предстала перед огромным усатым Келли и его тщедушной женой, грустно улыбавшейся рядом с ним, как будто бы в конечном счете она испытала то же, что и натурщица. Мэрилин бросила просветленный взгляд на пальмы, лестницу, софу, ванну и расписалась в получении пятидесяти долларов. Она расписалась чужим именем и не своим почерком: «Мона Монри...»
Потом она удалилась с таким же чувством, как и пришла, — словно она что-то украла. Она получила пятьдесят долларов, к ней вернется ее машина, следовательно, вернется достойное место в штате солнца.
* * *
Почти целые дни проводила она в закусочной Шваба, посещаемой мнимыми и подлинными художниками, газетными хроникерами, репортерами светской хроники, дельцами из мира кино и множеством «звездочек», которые время от времени жевали сандвичи и, перелистывая журналы, ждали. Как бы то ни было, но между телефонными звонками, за потягиванием апельсинового сока и перелистыванием журналов время проходило быстро. Мэрилин ждала, но не какого-нибудь мужчину, она ждала, когда ей поклонится толпа. Она не слушала христианских девушек из «Голливудской студии», которые предостерегали ее об опасности такого ожидания в публичном месте. Ей объясняли, что женщина, не преуспевшая в кино, непременно опускается до панели. Женщина, не обретшая желанного счастья, утрачивает интерес к тому, чтобы блюсти себя, и «отдается на потребу мужских желаний».
Мэрилин пожимала плечами. Она продолжала пить апельсиновый сок и листать журналы с фотографиями кинозвезд. Каким-то чужим, усталым голосом она заявляла, что не другим, а ей самой решать, преуспела она или нет. Ее успех зависит только от ее собственного решения. Мужчины глубоко заблуждаются, если воображают, что она существует только для них. Она составляла пару только своей мечте.
Здесь-то, в закусочной Шваба, Мэрилин прослышала — слухов тут было хоть отбавляй, — что компания братьев Маркс ищет для своего нового фильма сногсшибательную блондинку. Она позвонила Лестеру Коуэну, продюсеру «РКО» и, заикаясь, заявила ему, едва слышным жеманным голосом, что она блондинка, которая годится для любых амплуа. И особенно в тех случаях, когда сценарию недостает огонька. Коуэн, осаждаемый по телефону сотнями истеричек, усмехнулся и пригласил незнакомку только потому, что его развеселило ее заявление. Однако, уточняя час свидания, он бросил: «Предупреждаю. Эта роль не сделает вам карьеру, она просто выход».