Речь шла о финальной сцене фильма «Счастливая любовь». Блондинка, которую искал Граучо Маркс, должна была, не произнося ни слова, кокетливо пройти через его кабинет. Глядя на ее походку, Граучо тупо таращил глаза поверх очков, испуская свист, напоминающий звук лопающегося воздушного шара.
Это был последний фильм братьев Маркс.
Коуэн пригласил Мэрилин в студию на следующий день в семь тридцать. Она явилась в назначенный час в очень декольтированном облегающем платье с блестками.
— Надо, чтобы вы произнесли хотя бы несколько слов, — сказал Граучо. — Я ничего не предусмотрел, но было бы жаль оставить без всякого текста роль такой женщины, как вы, ну хотя бы ради нашего знакомства.
— Почему бы и нет? — чуть слышно произнесла Мэрилин.
Камера замурлыкала.
— Что я мог бы сделать для вас? — спросил Граучо, когда она вошла в его кабинет, мелодраматично покачивая бедрами. И, не дождавшись ответа, повернулся лицом к камере и прошептал: «Как будто я не знаю и сам!»
Он снова перевел свой пылкий взгляд на Мэрилин:
— Что с вами?
— Меня преследуют мужчины! — сказала она и стала удаляться из поля зрения камеры, как всегда вызывающе виляя бедрами.
Тут Коуэн сказал Мэрилин:
— Мы еще встретимся... И положитесь на меня.
— В чем?
— Да так.
И добавил:
— Положитесь на меня, и вы станете знаменитой!
Несколько дней спустя в светской хронике известной Луэллы Парсонс, одной из голливудских сплетниц, впервые упоминалось имя Мэрилин Монро: «Коуэн из «РКО» уверяет, что открыл новую звезду — Мэрилин Монро. Он намерен заняться ею лично...»
В Голливуде иногда достаточно одного слова журналиста, чтобы кинозвезде было обеспечено счастье и благополучие. Любой репортер, располагающий хоть крошечным местом в печатном периодическом органе, представляет собой силу, чуть ли не равную силе промышленных королей. Люди пера здесь всемогущи. Они могут и создать звезду, и погубить ее. Иногда они могут на ком-нибудь отыграться за свою неудавшуюся карьеру, с легкостью вынося как смертные, так и оправдательные приговоры.
* * *
На следующий день после появления этих строк Мэрилин окружили в закусочной Шваба завистливые соперницы. У нее создалось впечатление, будто ей вдруг предоставили огромный кредит. Ей надо было срочно купить что-то очень дорогое, чтобы обрести уверенность.
Она отправилась в ювелирный магазин на Голливудском бульваре, торговавший в кредит, и, показав заметку, подписанную Луэллой Парсонс, спросила, на какую сумму она может рассчитывать.
— На пятьсот долларов, — ответил ей ювелир.
Прикрывшись болтовней голливудской сплетницы, она стоила в десять раз больше, чем обнаженная на сомнительном календаре неизвестно какого года.
Она выбрала золотые часы и приложила к руке. Но это были мужские ручные часы. Она чувствовала себя безысходно униженной.
Сплетня Луэллы Парсонс чересчур запоздала. Ей уже пришлось выставлять напоказ свое тело. Она была всего лишь нагой моделью, жалким предметом в руках нескромного фотографа. У резвящегося пуделя и то больше индивидуальности, чем в тот момент было у нее.
«Опустите прядь на щеку», — советовал Келли. Она должна была по команде напускать на себя томный чувственный или сомнительный вид. Ветка искусственной лилии отбрасывает тень на ее живот. Несколько воздушных шаров, слишком короткая рубашка, клетка с канарейками, гитара, служащая фиговым листком, английская шляпа с булавкой, блузка из перкаля, брошенная рядом... И всегда множество воздушных шаров, свечей...
Как устала она быть непристойной моделью.
Она воображала, что по-прежнему влюблена во Фреда Каргера, и донимала его телефонными звонками, меняя голос. Она ждала его перед дверью и у турникета «Коламбии», подобно многим бедным девушкам, которые надеялись встретить здесь кого-нибудь из знакомых, рассчитывая на их протекцию. Наконец однажды она подловила его и схватила за руку. Он смотрел на нее испуганно, будто она покушалась на его жизнь. Мэрилин поспешила застегнуть на его запястье золотые часы с браслетом, стоившие в десять раз дороже ее нагого тела, и убежала, чтобы он не смог ее догнать и возвратить подарок.
Своим подарком Мэрилин хотела доказать этому человеку, что она не пустое место, она зарабатывает деньги и заслуживает уважения; это не был бы брак с какой-то пустышкой.
Принимая покровительственный вид, Лестер Коуэн сулил «звездочкам» «будущее»; так, будучи робким, он надеялся получить желаемое, не домогаясь его в открытую.
Это «будущее», ежедневно сулимое Коуэном, тотчас же было предложено и Мэрилин в виде фильма, который мог принести ей миллион долларов, при этом за полуторачасовой сеанс она не должна была делать ничего такого, чего уже не делала, мелькая на экране: вилять бедрами и приоткрывать рот, словно вынутая из воды рыба.
Постепенно этот миллион становился для Мэрилин навязчивой идеей. Не то чтобы она предназначала эту сумму на приобретение определенной ценности; просто она хотела потрясать этим состоянием как доказательством своего существования, своей индивидуальности, своей «ценности». Она хотела получить свой миллион долларов с упорством одержимых, потому что этот миллион, думала она, женит на ней Фреда Каргера. Надо было доказать ему, что она не пустое место, вопреки обидному предположению, высказанному им до того, как его выставили из комнаты.
Она донимала Коуэна своими просьбами, но принадлежала ему не больше, чем всем остальным. Наконец Коуэн заверил ее, что придумал для нее беспрецедентный «трюк», который мог стать прелюдией к ее кинематографической карьере. Она совершит оплаченную «Коламбией» поездку, чтобы рекламировать фильм братьев Маркс «Счастливая любовь». Он тут же вручил ей чек, чтобы она могла соответственно одеться.
— Мы заставим думать, что вы героиня фильма, — сказал Коуэн.
— Но ведь я не героиня!
— В Голливуде, детка, надо поддерживать ложь до тех пор, пока она не станет правдой.
— В таком случае, когда же мне выезжать в эту поездку лжи?
— Если можете, завтра.
Рекламный агент, которому поручили сопровождать маленькую женщину с волнующей походкой усадил ее в лимузин, и Мэрилин была доставлена к спальному вагону поезда, направлявшегося в Нью-Йорк. Мэрилин покинула наконец закусочную Шваба, и теперь ей казалось, что она отправляется на завоевание мира. После Вермонт-авеню, едва начался испанский Лос-Анджелес с аркадами и внутренними двориками, она уже пришла в восхищение потому, что мир начинается не за горами, и еще потому, что она снова верила в возвращение к ней Каргера. Первый рекламный агент, приветствовавший ее на платформе, сунул ей в руки размноженный на ротаторе текст с нелепыми, по большей части выдуманными подробностями, предназначенным для рекламы фильма. Он посоветовал ей делать все, чтобы понравиться журналистам, ибо они в таком деле всесильны.
Во время остановки в Чикаго другой рекламный агент потащил ее в буфет, торопясь рассказать ей несколько историй, придуманных им накануне ночью в расчете растрогать журналистов — ни дать ни взять мать, дающая наставления дочери перед первой брачной ночью.
Наконец, на вокзале Хармон за сорок минут до прибытия в город последний агент сел в поезд, чтобы предложить Мэрилин три только что срезанные белые орхидеи, которые она должна была приколоть на свой голубой костюм.
На ней была белая блузка и бархатный беретик. Она казалась маленькой, чопорной, словно иностранная гувернантка, направляющаяся в семью состоятельных людей. Она была похожа на сироту, идущую в школу. На большом центральном вокзале нанятые Лестером Коуэном фотографы, что-то крича, бегали по платформе — это составляло часть ритуала. Фотографы беспрестанно щелкали блицами. Они были скверно одеты, дурно настроены и полны высокомерия.
Мэрилин с увлечением выполняла их указания. Она кривлялась и ломалась, копируя виденное в кино. Схватив рожок с мороженым, продававшимся на перроне, и облизывая его языком, она улыбалась, оборачивалась, кивала, смеялась, клала ногу на ногу. После этого ее проводили в изысканный отель на Пятьдесят девятой стрит.