— Я их знаю — сказал Камерон. — Маленький — это режиссер Элиа Казан. А высокий — Артур Миллер.
— Он очень похож на Авраама Линкольна, — сказала Мэрилин.
— Пожалуй. Я могу вас познакомить, — предложил Камерон.
Она расплакалась — беззвучно, застыв на месте. Она оплакивала худобу этого человека, его очки, из-за которых взгляд казался невыразительным и бесцветным. Этот человек всегда казался грустным, робким и незаметным, быть может, потому так и привлекал к себе его быстрый взгляд, взгляд ящерицы, бесстрастно заглатывающей свои крошечные жертвы живьем. «Писатель должен быть именно таким, потому что он наблюдает, фиксирует», — сказала она громко. И тут же загадочно добавила: «Он все понимает».
Поскольку ей надо было объяснить свои слезы, сразу после церемонии представления она объявила, что у нее недавно умерла очень близкая подруга и на ее эмоции не стоит обращать внимания.
Мужчина с битой
С этого времени в комнате Мэрилин появилась фотография Артура Миллера, переснятая из газеты и увеличенная. Увидев фотографию. Хайд приписал это интеллектуальному снобизму Мэрилин.
Мэрилин афишировала своих любимых авторов, и Миллера — так же, как Достоевского или Шекспира. Она постоянно говорила о своих любимых писателях. Единственную роль, которую она действительно хотела сыграть, — это одну из героинь романа Достоевского. В надежде получить ее согласие на брак Хайд тщетно хлопотал об уже давнишнем проекте «Метро» — экранизировать «Братьев Карамазовых». Но в Голливуде тысячи проектов рождаются ко всеобщему восторгу и проваливаются при всеобщем безразличии.
И вот Хайд, потеряв голову, стал посылать к Мэрилин своих знакомых с вестью о том, что ему очень плохо. Он хотел заставить ее уступить in extremis1. Он прибег к давно ей известному аргументу: «Будьте моей. Я долго не протяну. И все мое состояние перейдет к вам. Вы смените «Шваба» на «Трокадеро». В «Трокадеро» собирались люди преуспевшие. А закусочную Шваба, у которого завсегдатаями были люди безнадежные и безвестные, шутки ради прозвали «Швабадеро», Но Мэрилин ничего не хотела от Хайда. Ее богатством теперь был портрет Артура Миллера, вставленный в блестящую рамку. Отныне свои жетончики для автомата она расходовала на звонки в Бруклин Хейтс, где жил Миллер.
В декабре 1950 года, когда Джонни Хайд томился под солнцем Пальм Спринте, сетуя на то, что Мэрилин тянет с решением, его срочно поместили в клинику «Ливанские кедры». В течение трех дней, которые он там пролежал, прежде чем его жизнь угасла, он продолжал засыпать Мэрилин посланиями одинакового содержания: «Я долго не протяну. Выходите за меня замуж».
Мэрилин даже и не заметила, что со смертью Джонни Хайда она потеряла миллион долларов. Теперь она владела чем-то значительно большим: мечтой о человеке, по-отечески скупо улыбающемся с портрета, висевшего возле ее кровати.
Ей было двадцать пять, и она все еще грызла сандвичи на табурете в «Швабадеро».
Что делала она целыми днями? Ждала телефонного звонка мужчины с портрета.
Она спала теперь на полу, опасаясь, как бы не упасть ночью с кровати. Она раскрасила стены в разные цвета — во время бессонницы ей казалось, что она не различает двери в этом сером пространстве, куда заточена безо всякой возможности выбраться отсюда. Она убегала на открытую ветру автостраду вдоль побережья Тихого океана, но и это ничуть не успокаивало ее мозг, разгоряченный навязчивой идеей. Она пыталась безо всякой необходимости выучить наизусть пьесу «Смерть коммивояжера». Теперь на вопрос, с кем она знакома, она выпаливала: с Толстым, Достоевским, Вулфом, Миллером. Иногда она добавляла к этому списку Джерри Льюиса. Она выводила на зеркале губной помадой изречения, которые либо вычитала, либо придумала: «Не ждать большего, чем можно достичь». Или: «Не волноваться, а волновать». И когда она одевалась перед зеркалом, афоризмы проступали на ее отображении, они были важнее для ее жизни, чем фигура, линии ее тела.
С тех пор как она встретила Артура Миллера, она не переставала мечтать о прекрасной роли, написанной для нее настоящим писателем. Писатель представлялся ей целителем и вдохновителем людей. Она относилась к большому писателю с благоговейным чувством. Существует два разряда книг: книги, которые отягощают вам руки и не будят сердце, будто роешь землю, не находя ни зерна, ни клада, и редкие, настоящие книги, в которых чувствуется биение жизни. Это книги о людях, книги, возвышающие вас, и, даже когда они трагичны, они заставляют вас слышать журчание ручейка.
После встречи с Миллером Мэрилин говорила с ним по телефону только два или три раза. Он сказал, что занят очень важной работой. Она послушно ждала, пока он закончит. Проснувшись поутру, она даже не упражнялась с гантелями, лежавшими рядом с кроватью. Она ждала чудесного звонка, как, бывало, звонка Говарда Хьюза, потом звонков Каргера. Зная номер телефона Артура Миллера, она чувствовала себя обладательницей сказочного «Сезам, откройся!», открывающего ей доступ к чудесам жизни.
В связи с предстоящей работой над сценарием картины «На водном фронте», в которой предполагалось показать банду гангстеров, орудующих в доках Бруклина и эксплуатирующих докеров, Миллер объявился на студиях.
Язвительное выражение лица, как бы уведомлявшее, что ему уже невозможно причинить боль, потому что его длинное тело давно обескровлено, удивило Мэрилин, а не оттолкнуло. Хотя он был женат и имел двоих детей, сущность его жизни составляло только творчество.
Двенадцать лет назад Артур Миллер женился на Мэри Слаттери, бывшей тогда студенткой и издательским корректором, — его устраивало, что, поскольку жена работала, «он мог спокойно заниматься своей литературой». Самым счастливым периодом жизни Миллера были кризисные тридцатые годы, когда за доллар в день можно было жить в университете под видом нерадивого студента. Он работал как одержимый и писал по пьесе в месяц и вот наконец написал «Все мои сыновья» и «Смерть коммивояжера» — произведения, удачно построенные, насыщенные содержанием, крепкие.
Он дал свой телефон незнакомке, не придавая этому значения. Потому что с утра до вечера его занимали только вымышленные персонажи. Он избегал женщин, чтобы не утратить душевного равновесия. Бывало, Мэри Слаттери подсовывала ему под дверь записочки, чтобы узнать, когда он выйдет из своей комнаты. Артур Миллер считал, что он посвящает Мэри в свою жизнь: ведь он читал ей каждую написанную страницу. Но этим чтением вслух ограничивался весь его интерес к жизни и личности своей жены.
Как могла Мэрилин догадаться, что Миллер, портрет которого она повесила в спальне, жил в мире своих вымышленных персонажей! Думал только о них, и если он допускал, чтобы ему звонила малознакомая блондинка вроде нее, то лишь забавы ради. Это приятно ласкало слух и давало мимолетное ободряющее ощущение жизни.
* * *
В этот период на вопрос, что она делает, Мэрилин отвечала: «Жду ответа». Думали, что она говорила о киностудиях, но в мыслях у нее был Бруклин Хейтс.
Под чужим и звучным именем Мэрилин оставалась завсегдатаем «Швабадеро», грызущим на высоком табурете сандвичи. Листая киножурналы, она время от времени со вздохом вопрошала: «Когда же тут напишут про меня?»
А потом началась война в Корее, и, как обычно при отправке «парней» в далекий край, потребовалось огромное количество фотографий, несколько фривольных, какие прикалывают к стене в казарме Именно война спасла Мэрилин от тягости ожидания, граничившего с разрушением — медленным, но верным.