* * *
Мэрилин начала все чаще выходить по вечерам в общество, она тащила за собой и Милтона Грина, бумаги которого она все еще не подписала, — он стал для нее верным рыцарем, будто она покорила не опытного дельца, а умного ухажера, для которого она была незаменимой.
Она одаривала чаевыми метрдотелей, швейцаров, посыльных, чтобы своими расшаркиваниями и улыбками они придавали ее жизни видимость значимости, в которую ей так хотелось верить. А по утрам ее слава ускользала от нее так же, как и деньги. Снова наступал день, который был для нее ненавистным, потому что днем никто ни на кого не обращает внимания, нет больше ни вина, ни музыки, ни руки, на которую можно опереться. При мерцающем свете зари ей случалось видеть нищего, обшаривающего мусорные ящики. Он листал раскопанный среди отбросов свежий номер журнала и гладил толстыми потрескавшимися пальцами женское фото.
Рестораны «Чирос», «Мокамбо», «Крещендо» закрывали свои двери. Короли ночи становились обездоленными днем. Каждому из них приходилось опять влезать в свою шкуру, возвращаться к стихийному бедствию — ко сну, обязанностям, еде — к жизни.
Грин, оставивший жену в Нью-Йорке, звонил ей в течение всей ночи, из каждого ресторана, чтобы успокоить ее, приглушить ревность, сообщить, что дело «зреет», что Мэрилин для него не женщина, а самая потрясающая статья дохода, о какой только можно мечтать. Он твердил, что каждая ночь, проведенная где-нибудь с Мэрилин, приближала их — миссис Грин и мистера Грина — к великому дню.
Тем временем «Веселый парад» вышел на экран, критики, авторы светской хроники и сплетники неистовствовали. Мэрилин открыто критиковали, ее обвиняли в вульгарности и неразборчивости, ее бедра, бюст, походка тоже вызывали упрек. Критиковали бессодержательность фильма, в котором она согласилась сниматься, безнравственность героини, в образ которой она перевоплотилась с такой легкостью.
Именно это и послужило толчком, заставившим Мэрилин принять решение выбрать бегство. Все они тысячу раз правы: она мерзкая, она должна спрятаться, сгинуть, она виновата, она должна искупить свою вину. Решение, с которым она не могла бы согласиться, рассуждая спокойно, было принято ею в состоянии душевного кризиса. Раз ее не любили, она не может больше любить себя. Ей не оставалось ничего иного, как тотчас же ухватиться за протянутую руку и слепо последовать туда, куда ее поведут, не раздумывая. Она подписала бумаги.
Милтон заехал за ней поздно вечером, чтобы не привлечь внимания. Как злоумышленники, добрались они до международного аэродрома в Лос-Анджелесе. Эту пару можно было принять за убегающих любовников — совращенная девушка, ступающая нетвердой походкой, молчаливый и взволнованный возлюбленный. «Итак, Мэрилин, вам предстоит одной свершить то, что в 1919 году, объединившись, сделали большие актеры, — избавиться от губительного влияния студий. Так Чарльз Чаплин, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербэнкс и знаменитый режиссер Гриффит создали свою собственную кинокомпанию «Юнайтед артистс». Разве вы не поступаете так же, как они, в этом новом, 1955 году? Вы идете по стопам великих».
Мэрилин соглашалась со всеми его доводами, вздыхала, хныкала или заливалась смехом. Она надела черный парик, черное платье, черные очки. Она добровольно состарила себя. Она не ощущала больше своего тела, не ощущала ничего, кроме работы мозга.
— Я назовусь Зельдой Лихтенштейн, — неожиданно заявила она. И добавила: — Правда, так будет благоразумнее?
— Почему Зельдой?
— Зельдой звали жену Скотта Фицджеральда. В своем безумном воображении она создала себе крошечное королевство. Возвращаясь ночью домой, пьяная, она залезала на уличный фонарь, как мартышка, затерявшаяся в мире людей.
— А почему Лихтенштейн?
— Это самое маленькое государство в мире. И я тоже стану маленьким государством. Тогда мое имя будет хоть как-то оправдано.
В аэропорту Айлдуайлд, близ Нью-Йорка, их встретила торжествующая миссис Грин. Она прикидывалась школьницей-шалуньей, конский хвост, вздернутый носик, детское подпрыгивание при выражении восторга. На кудахтанье Мэрилин она отвечала своим кудахтаньем, но не таким же естественным, а заученным. Надо было приручить редкую птицу.
Грины улыбались так же блаженно и обезоруживающе, как и их семимесячный младенец Джош. Перед Мэрилин предстала картина безоблачного семейного счастья, о каком она так мечтала сама. Ничего, кроме очаровательного ребячества! Опьяненные жизнью родители казались такими же глупенькими, нетвердо стоящими на ногах, как и крошка Джош. Мэрилин в ее экзальтированном состоянии и в голову не приходило, что все это показное и притом временное. Грины еще не надели свои боевые доспехи.
На следующий день после «интеллектуального умыкания» Голливуд еще не знал, где скрывалась Мэрилин, но адвокаты, работавшие на Грина, уже начали закидывать удочку. Они заявили, что очень скоро в жизни Мэрилин произойдет метаморфоза, что в ее карьере совершается настоящий переворот, что ее не увидят больше в роли легкомысленной очаровательной простушки и она наконец вступит в ранг настоящей кинозвезды. Одно время даже опасались, как бы какой-то «подпольный» хирург-косметолог не уговорил Мэрилин сделать пластическую операцию, чтобы придать ее священному лицу другой вид. Но Мэрилин вверяла Гринам вовсе не лицо, она вверяла душу, открываясь им с полным доверием, жадно порываясь ко всему трио Гринов — чистенькому Милтону, его жене, прикидывающейся девочкой, и их малышу, прелести которого усердно подчеркивались, так как и он участвовал в операции шантажа и захвата звезды из чистого золота.
Грины упрятали Мэрилин на первом этаже в комнате для прислуги, где никому и в голову бы не пришло ее искать. Она открывала дверь только на условный стук. Мэрилин нравилась эта детская игра. Ее комната называлась очень странно — «сиреневой» — по цвету стен. Мэрилин чувствовала себя в этой приятной тюрьме превосходно. Она была покорным призраком, во всем слушавшимся своих хозяев.
Их дом находился близ Уэстона, в Коннектикуте, и, собственно говоря, представлял собой искусно перестроенный сарай. Когда собирались гости — друзья Грина, они и не подозревали, что Мэрилин Монро находилась здесь, в двух шагах от них. Во время их визитов, частых в уик-энд, Мэрилин, совершенно обессиленная, любезно — «для собственного блага» — позволяла просто-напросто запирать себя на ключ. И пока гости, оккупировав весь дом, смеялись, пили, веселились, Мэрилин должна была сидеть в сиреневой комнате, боясь пошевелиться, чтобы не обнаружить своего присутствия.
Милтон Грин пришел к убеждению, что, коль скоро всемирно известная актриса так легко подчинилась его безоговорочной власти, значит, богатство ему обеспечено, ведь он считал себя искушенным соблазнителем и одновременно опытным бизнесменом... Ему было и невдомек, что для бывшей приютской девочки из Соутелля решетки на окнах были лучше пустынного дома с распахнутыми настежь дверьми, где нет ни души.
Занук отказывался реагировать на исчезновение Мэрилин. Занука волновал только Занук. Сначала журналист, потом сценарист, не сумевший добиться признания, он наконец, движимый лишь собственным неистовством, в тридцать три года стал вице-президентом «Фокс». Он велел построить себе кабинет такой же, как у Джорджа Вашингтона, с восточной баней наверху, с акустикой, как в соборе, и потолком, разрисованным фресками, изображавшими его во время охоты на льва, носорога и слона. Он держал свои длинные сигары, словно скипетр, ежечасно обращающийся в пепел; где-то в глубине души он сожалел, что должен рекламировать других, а не собственную персону.
Лассо
Заточенная у Гринов, притворно заверявших ее в своей нежной привязанности, Мэрилин Монро, звезда международного класса, великая Мэрилин снова стала оторопелой и послушной сироткой, временно взятой на иждивение семьей, ищущей побочного дохода. Подобно тому как она в детстве, лишенная ласки, называла мамой и папой родителей-кормильцев, рискуя быть за это наказанной, так теперь она считала дорогих Гринов своей семьей: хозяйку дома — сестрой, хозяина — старшим братом, младенца Джоша — своим сыном.