После ливня на шоссе образовались лужицы, заволакиваемые рябью.
Норма снова оказалась перед решеткой ворот, лужайкой, звездным флагом, трехэтажным зданием из красного кирпича. Она не хотела отпускать полицейского в надежде, что он защитит се от гнева директрисы миссис Дьюи.
Не говоря ни слова, директриса взяла ее за руку. Повела в свой кабинет. Спросила, почему она убежала. За этой мягкостью наверняка скрывалась хитрость. Теперь жди побоев. Норма, конечно, их заслужила. Она закрыла глаза, увидев, что рука директрисы нащупывает на столе какой-то предмет. Должно быть, толстую линейку... Но она почувствовала нежное прикосновение к кончику носа и щекам. Директриса провела по сморщенному от страха лицу ребенка пуховкой из пудреницы.
— Вот так! Нужно стереть следы слез, — чуть слышно сказала она.
Потом директриса погладила Норму по волосам и поцеловала в лоб.
Так у девочки родилась догадка, надолго застрявшая в ее голове: для того чтобы тебя любили, надо убегать...
* * *
Норме Джин было одиннадцать лет, когда за ней пришла тетя Грейс. Девочка весело размахивала чемоданом. Она думала, что сможет наконец жить в семье, которая примет се не только ради пособия. Станет полноправным членом семейства Годдаров и перестанет составлять статью дохода в годы большого экономического кризиса, потрясавшего Калифорнию, как и всю остальную Америку. Принять в дом сироту считалось тогда хорошим способом улучшения семейного бюджета. Но тетя Грейс объяснила, что не может оставить ее у себя из-за доктора Годдара.
И вот Норма снова в Соутелле, но это ее почти не удивило. Она больше ничему не удивлялась. Ее воодушевление тут же исчезло, лицо ее больше ничего не выражало, оно застыло, окаменело, словно она уснула средь бела дня. Она молчала. Кивала головой. Ласкала кошку, срывала с ветки листок, поднимала камень, чтобы еще дальше бросить его. Казалось, мир для нее этим исчерпался.
Она узнавала немощеные улицы и ветхие домишки. Энн Лоуэр, тетка Грейс Годдар, старая дева лет за шестьдесят, решила приютить Норму. Она сделала это не ради нескольких долларов, получить которые так стремились «родители-кормильцы», а чтобы играть с ней, как с куклой, потому что страшилась одиночества.
Едва девочка переступила порог, как Энн Лоуэр объявила ей, что Бог вездесущ. Затем она сообщила, что нет страдания, которое не отступило бы перед молитвой. В противоположность «родителям-кормильцам» Энн Лоуэр не вменяла ей [Норме Джин] в неприятную обязанность молиться по нескольку раз в день.
Стоя неподвижно в углу кухни, как на автобусной остановке, старая женщина заявляла, что спокойно ждет смерти, и просила девочку клятвенно обещать вечно любить ее, «даже когда ее уже не будет в живых». Она заставляла Норму ежедневно подтверждать подобные обещания. «Еще один день прожит, моя дорогая!» — каждое утро восклицала славная женщина. Воркуя, она не переставала подсчитывать, что же останется после нее, окидывая свое имущество ледяным взглядом.
— Все это я оставлю тебе, — утверждала она, указывая кончиком палки на шкаф, кресло, комод. — А главное, я оставлю тебе свою душу, это менее обременительно.
Девочку приводило в восторг то, что теперь от нее так жадно требовали любви, и она не переставала поддакивать.
— Когда я умру, ты не перестанешь сочинять для меня стихи? И будешь опускать их в специальный ящик с моим именем, как ты обещала?
— Да, тетя Энн!
Норма Джин ходила в школу Эммерсона-младшего, расположенную в Вествуд Виллидже, богатой части Лос-Анджелеса. Каждый вечер она возвращалась в свой грязный квартал, словно отбывая наказание — ведь она не знала, что отвечать на расспросы одноклассниц о своих родителях. Она вынуждена была лгать. Описывать красивые добрые лица родных, якобы вечно находившихся в таинственных разъездах. Но девочки не принимали ее слов на веру, исключая одну или двух, которые с нездоровым любопытством слушали ее небылицы и просили рассказать что-нибудь еще.
Позже ее перевели а школу в Ван Наисе. Норма не только продолжала приукрашивать жизнь своих родителей, но описывала ее все более сочными и яркими красками: дом из множества комнат, масса драгоценностей у мамы, автомобили у папы...
Она производила впечатление худой, угловатой, слегка сутулой девочки. На лице ее появлялась робкая, вымученная улыбка, словно этой улыбкой она хотела пресечь любой вопрос, способный омрачить чудесную картину ее жизни в родительском доме.
Легко понять, почему Норма Джин не соглашалась играть ни в одной пьесе, ставившейся на школьной сцене; она была поглощена ролью, которую постоянно играла, представляя собственную жизнь. Все привыкли смотреть на нее как на смятенную душу, славную девочку, немного подавленную тем, что «родители никак не выберут время прийти за ней». У нее и в самом деле были расширенные, бегающие глаза ребенка, который ждет...
* * *
В 1938 году Норме пошел уже тринадцатый год. Старая Энн Лоуэр больше не могла смотреть за ней и Грейс Годдар наконец решила «взять ее в семью».
Но этот жест был сделан слишком поздно, чтобы произвести на Норму какое-то особое впечатление. Она восприняла это лишь как очередной переезд. Норма вошла в семью Годдаров, не испытывая ни радости, ни волнения, с ощущением, словно пересаживается с одной парты за другую. Она была уже не ребенком, обретшим семью, а рано созревшей девушкой. Ей уже не рекомендовалось садиться на камень или на землю. У нее изменилась фигура. Угловатая худышка как-то сразу, за несколько недель, стала необыкновенно привлекательной. Она неумеренно натиралась кремами в ванной комнате Годдаров. И хотя губная помада с ее запахом масла и какао была ей противна, она до безобразия малевала губы. Ничего не поделаешь. Она усиленно раскрашивала себе лицо, как маску для войны.
Отца у нее не было. И уже никогда не будет. Значит, ей нечего страшиться мужчин и искать в них сходства с тем, из давней мечты. Значит, она могла с легким сердцем отправляться на разведку.
И вот каждый шаг по улице в облегающем тело свитере становился приманкой, неожиданностью, приключением. Она щедро дарила улыбки всему городу. Норма начала встречаться с парнями, как правило, намного старше себя. В тринадцать лет ее рост установился окончательно — метр шестьдесят три; у нее была фигура женщины, но улыбка, выражение лица оставались детскими. Она была не прочь прокатиться в машине — ничего иного ой не хотелось. Парни увозили ее, играя с огнем. В окрестностях Лос-Анджелеса фермеры за небольшую плату разрешали молодым людям ставить машины на своих участках. В одиннадцать часов вечера звон колокола давал знать, что их время истекло. Девушки старались казаться независимыми и взрослыми, парни притворялись самоуверенными и храбрыми. Эти загородные прогулки носили невинный характер. Лишь запах травы и бензина, порой тошнотворный, еще долго преследовал юные парочки.
При ходьбе Норма как бы извивалась: у нее была неестественная походка и деланный смех. Парни предпочитали появляться только с ней, потому что на нее все заглядывались. Она казалась им кокетливее других. На нее сразу обращали внимание. На пляже она появлялась, едва прикрытая купальным костюмом. Она не стояла на месте. Нервные руки блуждали по телу, можно было подумать, что она жаждала жарких объятий. Тем не менее, судя по ее более позднему признанию, она оставалась «холодной как лягушка», и вся эта страсть, которой она, казалось, пылала к своему спутнику, была наигранной. Но она этого даже не осознавала. Ее вертлявость была сродни извивающимся движениям танцовщицы, не нуждающейся в музыке.
Быть может, она в конце концов и слышала ее, эту музыку?
Тетя Грейс и тетя Энн Лоуэр были встревожены тем, что рассказывали о ней. Слишком многие мужчины украдкой наблюдали за домом, где жили Годдары, или останавливались перед ним якобы завязать шнурки. Стоило кому-нибудь поставить машину на их улице, как тетя Грейс впадала в панику: Норму подстерегает мужчина! Мужчина может сделать несчастной бедную Норму Джин! Надо что-то предпринять.