Джошуа Логэн объяснил Мэрилин, что поставит ее прямо перед объективом, не боясь испортить пленку, что он не требует от нее никакой игры, она просто должна расхаживать по площадке, поворачиваться, смеяться или сердиться, так как реализм заключался именно в такой импровизации, а вовсе не в работе по указке режиссера, к какой она привыкла.
— Несмотря на свои тридцать лет... вы шаловливая девчонка... Кислое яблочко... Да, да! — вскричал Логэн.
Мэрилин требовался партнер-мужчина. Подумывали о Роке Хадсоне. Но широкие плечи высокого сильного парня не нравились Мэрилин. Он казался ей преподавателем физкультуры. Паула Страсберг отстаивала никому не известного ученика Актерской студии Альберта Салами. Но он не говорил, а рявкал, как Доуэрти, когда у Мэрилин подгорала морковь, чем вызывал у нее неприятные ассоциации.
Студия Страсберга располагала двумя типами актеров-мужчин: молодыми красавчиками, легко впадавшими в меланхолию и молчаливую раздражительность, и широкоплечими детинами, которых обучали истерике, но не женской или мальчишеской, а мужской, и они без устали орали.
Съемочная группа отправилась в Лос-Анджелес. Милтон Грин снял на бульваре Беверли дом в колониальном стиле. Мэрилин остановилась у него. Она пряталась, опасаясь встречи с Наташей Лайтес, гнет которой она сменила на гнет Страсбергов. Милтон Грин велел своему адвокату написать Лайтес, что ей нечего делать на площадке, где идут съемки фильма с участием мисс Мэрилин. Отныне рядом с актрисой, не отходя от нее ни на шаг, как мать или гувернантка, находилась Паула Страсберг в шляпе, юбке, очках. Лайтес плакалась одному-двум репортерам на свое безмерное разочарование: «Я отрабатывала с Мэрилин каждую строчку текста, каждый ее взгляд. Без меня она ничего не делала... Без меня она даже не шевелилась. А теперь она не отвечает на мои телефонные звонки... Не желает даже объясниться!»
Лайтес было не по силам бороться с семейкой, полонившей Мэрилин. Эми Грин, например, накалывала на костюм Мэрилин булавки; манекенщица в прошлом, она тоже решила приобщиться к общесемейному делу. Она занималась туалетами звезды. По указанию Логэна и четы Страсбергов она с воодушевлением принялась скрывать, делать менее заметными бедра и бюст американского идола. Ли отрабатывал с ней диалоги, Паула предотвращала нервные срывы. Милтон взял на себя рекламу и организовывал выходы Мэрилин в общество. Теперь без его разрешения она не могла даже выпить апельсинового сока у Шваба.
«Семья» заполонила съемочную площадку «Фокс» в Голливуде. Милтон распоряжался не только освещением, но и гримированием. Он требовал, чтобы щеки Мэрилин были белыми, как мел, и голова в кудельках, как у пуделя, а Логэн навязывал ей рваные чулки. Все они с большим воодушевлением превращали идола в замарашку.
Разумеется, они не могли ее убить; она была источником их дохода, их богатством. Что они могли, так это выбить ее из колеи, унизить, расстроить. Бадди Адлер не переставал протестовать против такого надругательства над мифом о прекрасной женщине, против зачеркивания черт ее лица гримом, как будто оно было непристойным рисунком, который кто-то тайком нанес мелом на стену.
12 марта группа Джошуа Логэна выехала из Лос-Анджелеса в Феникс, штат Аризона, для натурных съемок. Там в это время проходило ежегодное родео. Герой фильма, которого играл актер телевидения Дон Мюррей, хотел набросить на Мэрилин, как на корову, свое лассо и развенчать в ее глазах прелести Голливуда, чтобы она приняла те, которые мог предложить ей он, простой парень с фермы.
Логэн, взобравшись на ящик и возвышаясь над всеми тремя камерами, пытался управлять уличной толпой, чтобы эти кадры сошли за массовку. «Не смотрите на Мэрилин!» — орал он в мегафон. Мэрилин же в перерывах развлекалась тем, что кидала в актеров апельсины. Она чувствовала себя счастливой. В съемочной группе была актриса, которая играла на Бродвее в пьесе Миллера, и Мэрилин могла обменяться с ней несколькими красивыми вздохами.
* * *
В апреле Артур Миллер отправился в Неваду получить развод, против чего Мэри не возражала. Пока оформляли документы и в ожидании Мэрилин, которая не могла приехать до окончания съемок, Миллер заперся в номере отеля и писал как одержимый, словно уже никогда больше не сможет этого делать, потому что, вкусив от яблока, покинет рай, населенный божественными созданиями, цветами, фруктами, растениями и птицами.
3 июня 1956 года Мэрилин вернулась в Нью-Йорк. В своей квартире на Саттон плейс она застала Авраама Линкольна, вышедшего из рамки, — Артур Миллер застыл в кресле, зажав подбородок в кулаке и выставляя напоказ улыбку. Он был свободен.
Он мог жениться на Мэрилин. Озадаченная, она не сразу подошла к нему. Она всматривалась в него, как ищут сходства картины с пейзажем, вдохновившим художника. Она была скована уважением, которое он ей внушал. Миллер казался ей воплощением профессорской любезности.
Он объявил Мэрилин, что представит ее родителям. Он подаст Мэрилин матери, как подарок в знак примирения, поскольку Мэрилин готова принять ее веру, чтобы целиком и полностью войти в эту семью, которую, как и многих других, особенно набожных, заботило и страшило одно — сноха-иноверка. Миллер принимал такое согласие Мэрилин как еще овну дань уважения соблазнителю, каким ему хотелось казаться. В самом деле, она шла к нему, как приходят в религию, и это не образ, а реальность.
Обшитый досками дом Миллеров во Флэтбаше был домом, где прошли тяжелые годы, трудное детство Артура. Он возвращался туда каждый вечер еще в годы работы на складе автомобильных запчастей.
Для предстоящей церемонии знакомства Мэрилин облачилась в серую юбку и черную блузку. Она обошлась без косметики и спрятала волосы под блеклой косынкой. Миллер подтолкнул ее к родителям с той же широкой и застенчивой улыбкой, какая играла у него на лице, когда он, бывало, приносил из школы похвальный лист, зная, что эта награда принесет в их дом много радости.
Отец Артура, лысый, с большими мешками под глазами, отличался подчеркнутой вежливостью. Мать, седовласая толстушка с тонкими губами, была легковозбудимой, вспыльчивой, мстительной. Рядом с родителями тощий и длинный Артур казался первым учеником, которого не интересует ничего, кроме выполнения домашних заданий.
Мэрилин обняла старого Миллера, а потом бросилась в объятия хозяйки дома с таким пылом, словно встретила любимое существо, с которым была в долгой разлуке. Удивленная таким пылом миссис Миллер разрыдалась. Разумеется, Мэрилин тут же принялась ей вторить. Она плакала навзрыд непритворными слезами: эти простые люди внушили ей уверенность, что она обретает настоящую семью.
Она была сиротой. Они принадлежали к многострадальному народу. Следовательно, ее с ними глубоко связывали пережитые муки — миссис Миллер раскачивалась в горести, только подчеркивающей ее гордость, с какой она говорила себе, что эта знаменитая актриса переходила в еврейскую религию из любви к ее сыну, ее сын сумел заполучить все — славу в литературе и самую красивую девушку
Америки. Чего больше ей желать? Она произнесла жуткую и волнующую фразу: «Теперь я могу умереть спокойно».
Мастерская при складе, где прежде работал Миллер, находилась поблизости от дома его родителей. Он передал царящую в ней атмосферу в своей пьесе «Воспоминание о двух понедельниках». В ней он описал мужчин и женщин, задушенных повседневностью, рутиной. Эти трудяги мечтали не только о повышении жалованья, но и, главное, о капле любви, капле поэзии. В узком мирке мастерской, почерневшей за пятьдесят лет от серого дыма, молодой Берт, герой пьесы, как и сам Миллер, на всем экономил, копил деньги, чтобы поступить в университет и отмежеваться от такой пролетарской среды. Ирландец Кеннет, утративший связь с родиной, бормотал ирландские куплеты, не находя иного способа бежать от действительности. Это шло у него из души, как вода вытекает из лопнувшей трубы. Другим оставалась лишь одна возможность бегства от действительности — так славно погулять в воскресенье, чтобы помнить об этом до понедельника.