Миллер начал испытывать смущение, неловкость, он сам себе казался смешным. Он вдруг стал походить на старого франта, вышедшего в свет с молодой кокеткой, которая допускает одну бестактность за другой. Все втайне завидуют этому лакомому куску, но и жалеют его, Миллера, потому что, если отбросить нелепые претензии, Мэрилин всего лишь красивая девушка, и ничего более. В этом маскараде, на который Миллер начинал смотреть, едва скрывая оскал зубов, было что-то явно противоестественное.
Он не умел держаться в обществе. Не любил встречаться с людьми. Не любил ни потчевать их, ни развлекать. Он неизменно производил впечатление отца, сопровождающего дочь с кривой улыбкой наблюдая, как ей курят фимиам.
Не прошло и месяца после свадьбы, а Мэрилин, казалось, опьяняла всех мужчин, кроме собственного супруга. Этот последний ходил с кислой миной на лице, как виноградарь, который болен желудком и не может пить вино собственного изготовления.
К тому же этот мужчина был напрочь лишен всех данных влюбленного: ни соответствующей внешности, ни сердца, предрасположенного к этому чувству. Он был таким же сухарем внутренне, как и внешне, — монах драматического искусства. Мэрилин дисгармонировала с ним возбужденностью, широтой своей натуры, приступами меланхолии.
Прошло всего несколько дней совместной жизни, и «пара века» оказалась не чем иным, как рекламной формулой, совершенно не соответствующей действительности. Один английский журналист оказался убийственно прав, когда заявил: «Артур Миллер показался мне сторожем морга, которому поручили стеречь труп царственной особы». Так продолжалось все время, пока Миллер находился в Англии.
* * *
Лоуренс Оливье приступил к съемкам фильма «Принц и хористка». Образец благовоспитанности, он собирался отшлифовать и дисциплинировать навязанную ему Голливудом Мэрилин. По роли она была легкомысленная девица, он же намеревался придать ей черты дамы-патронессы. Разумеется, Ли Страсберг, как и Артур Миллер, вполне одобрял Лоуренса Оливье в его стремлении вытравить в Мэрилин непристойную самку. Именно Ли Страсберг и посоветовал Мэрилин привлечь в качестве режиссера Лоуренса Оливье. Будучи в подчинении у Мэрилин, поскольку деньги платила ему «Монро продакшнз», он полагал, однако, что на съемочной площадке она будет ходить у него по струнке. Он собирался не только ужать форму ее тела, приручить этого роскошного зверька, изгнать дрожь плоти, он хотел, чтобы Мэрилин во всем беспрекословно ему подчинялась. Сидя за камерой, он не раз восклицал: «Взгляните-ка на это лицо! Ей не больше пяти лет!» Но стоило ему оказаться вместе с ней перед камерой, как она вновь пыталась играть по-своему, по-прежнему вести бал, открыть шлюзы чувственности. Он этому противился. Быть чувственным, быть всем может только он, английский актер своего времени номер один.
Итак, Лоуренс Оливье, не страдая комплексами, присвоил себе все прерогативы: режиссера, кинозвезды, монтажера. Когда он рекомендовал Мэрилин опустить глаза, она должна была слепо подчиниться приказу. Но тут были и другие, целое семейство укротителей: Паула Страсберг, сменившая неподдающуюся Наташу Лайтес, Милтон Грин. Паула вторглась на съемочную площадку. Она лезла к Мэрилин со своими указаниями и советами через голову Лоуренса Оливье. Достаточно было Пауле моргнуть, и съемки приостанавливались. Это ее и никого другого должна была устраивать или не устраивать марионетка в рост человека. Паула заставляла Мэрилин три раза на дню проделывать самые идиотские упражнения, так называемую «разминку»: хлопать в ладоши, подпрыгивать то на одной, то на другой ноге и тому подобное... в сущности, с одной целью: показать, что Мэрилин полностью подчиняется ей, Пауле.
Как и Лайтес, она играла роль заботливой матери Мэрилин. С утра до вечера она пичкала ее разными таблетками, подкрепляющими силы. Эта Паула, в самый неподходящий момент извлекающая из своей огромной сумки витамины, слабительное, средство от мигрени, голубую успокоительную таблетку, будила в Оливье инстинкт убийцы. Ли Страсберг тоже неизменно присутствовал на съемочной площадке и кивал головой, как китайский болванчик, с единственной целью напомнить, что и он тоже причастен к делу.
Желая применить один из приемов, рекомендованных Ли Страсбергом, Мэрилин потребовала для сцены ужина настоящего шампанского и икры вместо черных шариков и лимонада. Лоуренс Оливье воспринял этот каприз как объявление войны. Он заявил Милтону Грину, что прекращает съемки фильма, если Паула Страсберг и жена Ростена — Ростены, друзья Миллера, тоже присутствовали на съемках — не покинут площадку. Если фильм будет сорван бездельниками, которые повсюду таскаются за Мэрилин, то пусть это произойдет без его, Лоуренса Оливье, участия.
Грина прошиб холодный пот. Он знал, что Мэрилин способна сорвать съемки, если ее лишат одной из так называемых приятельниц. Мэрилин охотно использовала Паулу всякий раз, когда хотела досадить Лоуренсу Оливье. Для этого ей достаточно было попросить пилюлю — желтую, розовую, красную — или вступить с Паулой в ожесточенный спор о том, как надо играть в той или иной сцене. Закончив спор с Паулой, Мэрилин затевала его уже с Хеддой Ростен. Лоуренс Оливье каменел. Тогда Мэрилин находила повод обменяться парой фраз с приставленным к ней на день агентом Скотланд-Ярда.
Лоуренс Оливье нервничал, все время гнал съемки. Однажды Паула Страсберг заявила ему как можно спокойнее:
— Знаете, мистер Оливье, медлительность в творчестве совсем не недостаток. Гениальный Чаплин снимал фильм восемь месяцев. Ну и что?
— Хорошо, отведем на этот фильм год, раз уж тут распоряжается миссис Миллер.
— Нет, только не год! — возражала Мэрилин. — Я хочу праздновать Рождество с Артуром в Нью-Йорке.
Грину удалось выпроводить Паулу, заставив ее уехать в Америку лишь к концу сентября. Он ломал себе голову, как избавиться еще и от жены Ростена, чтобы окончательно успокоить Оливье, когда однажды утром Мэрилин шепнула ему: «Милтон, как было бы хорошо, если бы вы уехали! Артур начинает ревновать, а мне дорог мир в моем семействе». Милтон Грин пришел в неописуемый ужас, ему чуть ли не стало дурно. Как же так, от него хотят избавиться, от великодушного патрона, уделявшего Мэрилин столько времени, что ему даже некогда было на нее взглянуть? На самом деле ревность тут была ни при чем, просто Миллер проникся такой ненавистью к Милтону Грину, что его трясло от одного звука его голоса — даже по телефону. Он уже был не в силах выносить этого интригана, который в какой-то мере тоже владел Мэрилин, добивался от нее уступок, но при этом не испытывал неприятностей от бурных встреч с нею наедине.
* * *
В августе Артуру Миллеру пришлось расстаться с Мэрилин, чтобы проведать старшую дочь, которая, похоже, впала в нервную депрессию. Она считала, что отец, которого она обожала, предал и покинул ее. Она грозилась покончить жизнь самоубийством. Она упрекала отца в том, что он женился на Мэрилин, чтобы светить отраженным светом, и утверждала, что он унижает себя, таким презренным способом добиваясь известности, которая ничего не стоит.
— Знаешь, что говорят у нас в колледже? Вспоминают «Смерть коммивояжера», а потом сразу же заявляют: «Смерть драматурга...» Считают, что теперь ты способен сочинять лишь подписи под фотографиями Мэрилин.
Артур Миллер терялся, не зная, как ему умерить нездоровую, докучающую нежность дочери, когда посыпались телеграммы из Лондона. Мэрилин упала в обморок. Мэрилин больна. Мэрилин не встает с постели. Она страдает от бессонницы. Ей кажется, что она покинута навсегда. Миллер спешно вылетел самолетом в Лондон. Никогда в жизни он не двигался так много вхолостую и не работал так мало.
Он застал Мэрилин в постели. После его отъезда она и в самом деле не снималась и почти не вставала с постели. Значит, он был нужен ей не для «всеобщего показа». (Перефразируя формулу Мэрилин: «Когда холодно, карьера не согреет», может быть, здесь уместно было бы сказать: «Когда холодно, книга не согреет», а возможно, «Лучше пусть тебя согревает книга, нежели автор, утративший талант, разлученный со своими героями»).