Миллер сделал вывод, что Мэрилин не может жить без него. Его захлестнула волна гордости.
Он разбирал ее фотографии, решая, какие печатать, а какие порвать. Вырезал из газет и журналов статьи о ней и терпеливо наклеивал их в альбом. Мэрилин уже не могла одеться, не узнав его мнения. Она начала просить, требовать со вздохами и упреками, чтобы он создал для нее «большую роль, настоящую пьесу» — это очистит ее от скверны, смоет следы идиотских ролей, сыгранных прежде, включая и ту, в которой она снимается теперь. Миллер отклонял эту главную претензию, неотвязную и раздражающую, веско аргументируя тем, что не умеет работать по заказу. Лишь одно было уязвимым в его аргументации — ведь Мэрилин не была директором театра.
И она отвечала ему с той необыкновенной, страшной ясностью ума, какая время от времени посещала ее.
— Но если ты меня любишь, это не должно быть тебе трудно. Любовь — глубокое чувство. Произведение искусства всегда рождается из этой глубины.
Дом с парком в Энглфилд Грине был обнесен высокими стенами. За стенами находились аккуратно подстриженная живая изгородь, нескончаемые аллеи, четыре гектара лужаек. Право, это был такой уголок, прелести которого следовало оценить, в особенности если ты писатель. К сожалению, для того, кто привык писать в одиночестве, все это было непривычно, его коробило, лишало способности работать. Приподняв край занавески, Миллер видел четырех сторожей в сапогах и с пистолетами в кожаной кобуре на боку, непрерывно обходивших территорию. Вот каково его теперешнее одиночество! Роскошь, слава, но причиняющие страдания, подавляющие, как стены тюрьмы...
* * *
10 октября 1956 года в Лондоне состоялась премьера нового варианта пьесы Миллера «Вид с моста» в постановке Питера Брука. Его постановки всегда отличаются строгостью. Он не устраивает пира, его спектакли — пища для аскета. Его устраивают голые геометрические конструкции. Но пьеса, прочно сколоченная и полнокровная, только выиграла в этом оформлении из труб, в чехарде лестниц. Она прошла с успехом, и, когда зрители к тому же обнаружили в зале Мэрилин Монро, они просто обезумели от восторга.
Овации, естественно, адресовались Мэрилин. К Миллеру это отношения не имело. Мэрилин принимала аплодисменты в ярко-красном атласном платье без бретелек. Миллер оставался на заднем плане. Первый ученик, справившись с уроком, снова превратился в смущенного подростка, попавшего впросак и нелюбимого. Прием, оказанный Миллеру-драматургу, обернулся какой-то неприличной демонстрацией. Мэрилин, вклинившись между драматургом и пьесой, вставала в своей ложе и раскланивалась, словно автором была она. Агентство Ассошиэйтед пресс, уделившее лондонской премьере пьесы Миллера всего две строчки, не забыло, однако, упомянуть об «облегающем платье Мэрилин», придав ему значение такое же, как аварии самолета, повлекшей за собой двадцать пять жертв, или заграничной поездке министра.
Не зная, на кого свалить вину, и смущенный двусмысленностью ситуации, Миллер напустился на журналистов, которые не находили, что написать о его жене, кроме того, «то у нее было «облегающее платье и выставленный напоказ бюст». На следующий день после премьеры он обрушился на общество, упрекая его в ханжестве, на дамских портных-гомосексуалистов: у Мэрилин в театре был вполне пристойный вид, но, конечно, в старушечьем платье она выглядела бы намного пристойнее. Эта словоохотливость обернулась не в пользу Артура Миллера, мужа Мэрилин Монро.
Выходя из театра, Миллер со своими впалыми щеками, поджав губы, приложился ко лбу Мэрилин, словно успокаивал ребенка. Он не желал, чтобы она выезжала на светские раунды, она же только этого и хотела. Полицейские на велосипедах сторожили их окруженный зеленью дворец. Миллер сердито рвал приглашения в высшее общество. Он перестал быть драматургом и стал аттракционом. Он был уже ни кем иным, как диковинным зверем, на которого все рвались посмотреть, он же с достоинством и со злобой отказывался выйти на публику, пробежаться перед зрителями по смотровой площадке.
Мэрилин снова впала в меланхолию. Она считала, что несправедливо не пускать ее в свет теперь, когда она решалась перед ним предстать. Она уже демонстрировала не одно только тело, дух в чистом виде — Артур был рядом с ней, подчеркивая ее красоту и оправдывая ее. Однако Миллер придерживался иного мнения. У него создалось впечатление, и оно с каждым днем все более укреплялось и углублялось, что любой другой мужчина владел Мэрилин в большей мере, чем он сам. Так, например, он увидел Мэрилин в прозрачном одеянии на авторучках со стеклянным корпусом; стоило нажать на грудь или живот картинки, как перо плевалось чернилами.
Он, Миллер, не мог прибегнуть даже и к такому средству, чтобы забыть о людской злобе.
В отчаянии от нового заточения Мэрилин бросала в лицо Миллеру мрачные обвинения. Значит, он хочет, чтобы она всегда была подле него, словно хроническая больная? Она не имеет права покинуть свою комнату и отправиться на работу? Значит, отныне никто не может к ней прийти без разрешения цербера — мистера Миллера? Он писатель, знаток человеческих душ, а так замкнут и так же безразличен к желаниям своей жены, как тюремный сторож? Миллер заверил ее, стараясь говорить подчеркнуто мягко, что если ей непременно хочется вращаться в великосветском обществе, то он не видит причин, почему бы ей не предстать перед королевой. Он незамедлительно попросит сэра Лоуренса Оливье устроить такую волнующую встречу.
Представление ко двору состоялось в конце октября. Тут были и вежливые реверансы, и обмен несколькими очаровательными общими фразами. Принцесса Маргарет поинтересовалась, каталась ли Мэрилин в Англии на велосипеде — намерение, высказанное ею по приезде. И Мэрилин ответила, убедительно сославшись на крайнюю занятость съемками, что не могла уделить этому спорту ни одного часа.
Хотя фильм «Принц и хористка» вопреки требованиям Милтона Грина — не содержал никакой острой приправы — ни эротических танцев, ни двусмысленных куплетов, поскольку Миллер их не одобрял, заканчивался он в атмосфере всеобщего недовольства. Лоуренс Оливье был предельно измучен. Артур Миллер думал лишь о том, как избавиться от Милтона Грина. Мэрилин предложила ему полмиллиона долларов в качестве отступного. Но, оскорбленный столь неделикатным предложением, Грин отклонил его и где только можно было заявлял о своих замечательных отношениях с Миллером- Похлопывания по плечу, которым они ежедневно обменивались, он считал доказательством дружбы. Мэрилин, которая вела себя на съемках нестерпимо, пришлось всем принести извинения и заявить в свое оправдание: «Видите ли, я была нездорова!»
Фильм получился неудачным, поскольку в конечном счете не отличался ни глубиной содержания, ни развлекательностью. Мэрилин играла в нем глупенькую хористку, а Оливье — соблазнителя, выглядевшего, что было нелепо, как папский нунций. В фильме все звучало фальшиво, вплоть до смеха Мэрилин. В него включили хроникальные кадры церемонии коронования английской королевы. Но и эта добавка не придала кинокартине того великолепия, достичь которого Мэрилин и Лоуренс Оливье тщетно стремились.
Итак, осунувшаяся и разочарованная компания отправилась в Америку. Миллер, который возвращался на родину с видом победителя, не выглядел, однако, ни более представительным, ни веселым.
* * *
Амагансетт — поселок на крайнем востоке Лонг-Айленда, между Ист Хэмптоном и Бич Хэмптоном. Летом 1957 года один его выцветший дом приютил чету Миллеров.
Домишко, обшитый коричневой дранкой, выглядел мрачно, но такая рамка весьма подходила Артуру Миллеру. Он надеялся, что теперь наконец, когда рекламный шквал, налетевший с его женитьбой на Мэрилин, прошел, он сумеет поработать, вновь обрести вдохновение, вернуться к жизни творческого человека, которому необходимо одиночество. Но все в округе прослышали о том, что в этом доме скрывается Мэрилин Монро, и нервы писателя страдали от скрипа тормозов в сотне метров от его скромной обители. Отсюда машины начинали двигаться медленно, украдкой: те, кто в них сидел, надеялись застать Мэрилин врасплох.