Уайлдер не умел сидеть спокойно. Он раскачивался на стуле, наклонив голову, как скрипач. Он курил длинные папиросы, как женщина-вамп немого кино, и, когда работа его удовлетворяла, менял перышко на своей тирольской шляпе.
— С вашего позволения или без него, а фильм я закончу, — заявлял он Мэрилин при ее очередном опоздании.
Страсберг и его жена по-прежнему не покидали съемочную площадку. Тони Кертис не скрывал своего недовольства тем, что его партнерша часто была дурно настроена. Чтобы добиться от нее требуемого по сцене, приходилось снимать до сорока девяти дублей, тогда как со всеми другими крупными актерами Уайлдер, как правило, добивался желаемого результата после одного-двух дублей. На площадке создалась невыносимая обстановка. Кертис терял легкость, веселость, прежде чем Мэрилин удавалось хоть немного разыграться. Все в ней разочаровывались. Она боялась камеры больше, чем когда-либо. Она делала все, чтобы испортить пленку, обескуражить режиссера, своих партнеров и сорвать съемки.
В перерывах она интересовалась смешными историями или, например, теорией одного американского ученого, утверждавшего, что человека можно усыпить на десять, двадцать лет, на два века и он будет спать, не видя снов. Достаточно поместить такого путешественника во времени в морозильник с температурой, равной абсолютному нулю. Замороженный организм способен жить бесконечно. Вместо кладбищ тогда были бы спальни.
— И зачем вам все это нужно знать? — спросил Уайлдер Мэрилин, с увлечением пересказавшую ему эту теорию.
— Для себя самой, для моей болезни; оказывается, достаточно, чтобы меня заморозили, законсервировали. А потом, когда научатся лечить мою болезнь, меня разбудят.
— Какую болезнь?
— Отвращение к жизни, мой дорогой.
— Оно пройдет у вас, когда вы перестанете опаздывать на съемки.
А Джеку Леммону она как-то заявила:
— Я буду счастлива только тогда, когда получу настоящую роль.
— Вы как Чарлз Лоутон, — пошутил Леммон, — который хотел бы сыграть Черчилля. Но старик Черчилль сказал: «Пусть подождут, пока я умру, тогда они могут декламировать мои военные речи». И Лоутон, который моложе Черчилля всего на двадцать лет, знает, что лелеет пустую мечту, так как его не станет на свете раньше, чем Черчилля... Вот почему, наверное, они не перестают выступать по телевидению с комментариями к Библии. Поступайте, как он; в ожидании хорошей роли, которая вам по душе: комментируйте Библию по телевидению.
* * *
После съемок Мэрилин побывала в Амагансетте, Роксбюри, в одинокой ферме на берегу моря, а потом сняла квартиру в Нью-Йорке. Она потребовала, чтобы ее гостиная была белой, как колыбель. Все в этой квартире стало белым — такой ошеломляющей, зловещей белизны, как страница, на которой ничего не написано, но все ясно и решено. Стены, занавески, обои — вплоть до рояля — все было белоснежным и чистым, как больничная койка.
Единственным черным пятном в этом ансамбле белого была металлическая скульптура в стиле авангарда, что-то вроде обуглившейся ветки, претендующей на то, чтобы ее считали изображением женщины. Может быть, это была новая форма старой обнаженной модели для календаря? Мэрилин упивалась этой металлической изощренной наготой, этим голым скелетом, казалось возвышавшимся над странными светскими ритуалами, разыгрывавшимися в этих апартаментах. Здесь принимали только интеллигентных гостей для умных бесед. По возвращении из Англии Миллер дал себе зарок познать плодотворное одиночество вдвоем как бы для того, чтобы вкушать счастье, но, поскольку ему приходилось маскировать огромное и ужасное разочарование, супруги только и делали, что принимали гостей. Два секретаря, горничная и кухарка служили доказательством полного комфорта. Где же одиночество, столь дорогое писателю?
Миллер не считал одиночество недугом, а потому ему не надо было искать от него лекарства. Теперь он принимал с распростертыми объятиями любопытных, торговых агентов, репортеров светской хроники, чтобы они, вдосталь потоптавшись вокруг знаменитой четы, могли засвидетельствовать, что у этих влюбленных все в полном порядке.
В летнюю пору Манхэттен дымился, как обильно унавоженное поле. Продвигаясь в сторону Гарлема, замечаешь негров, замечтавшихся у витрин с обувью. Манхэттенская толпа уже не вызывает у Миллера мечтаний, потому что его мечта совпадает с мечтой миллионов американцев, и, как они, он ломает себе над ней голову. Это мечта о Мэрилин Монро — идеале женщины. Но, разгуливая в вечернем тумане, он и не стремится проникнуть в тайну судьбы близкого ему человека.
Вся беда в том, что Миллер слишком занят тайной собственной судьбы, чтобы еще заниматься чужой.
Он идет по Бродвею, бывшей индейской тридцатикилометровой тропе, самой длинной улице Америки, бульваром ночных удовольствий, но у него не душа индейца, ставшего на тропу войны в поисках сырого мяса, курящего трубку, набитую дикими травами, помогающими проникнуть в тайны жизни.
Огромный человеческий зигзаг проходит через Манхэттен и пересекает Таймс-сквер, Седьмую авеню и 42-ю стрит. Льется кровавый дождь неона. Восемь миллионов одиночек кружат по самой людной улице мира. Конный полицейский, евангелист, разворачивающий знамя, бродячий актер при галстуке, завязанном бантом, бейсболист, торговец сувенирами — все они на одно лицо.
Театры Бродвея укрылись на пересекающих его улицах — устарелые залы с допотопными креслами, но. в этой тесноте, где нет ничего американского, царят властители умов, рассеивающие тьму в сердцах: О’Нил, Теннесси Уильяме, Артур Миллер.
Бутылки откупориваются, машины блестят, сосиски сбываются в буфете при бензозаправочной станции, актеры идут в Сарди проверить, висят ли на стене карикатуры на них — свидетельство того, что они еще существуют.
Но Артур Миллер уже не ищет на Бродвее себя самого... В дождь и при светящихся молниях он охотится за цветным ливнем, объявляющим о предстоящей премьере фильма Мэрилин «Некоторые любят погорячее». Он рыщет по следу своей, согласно мифу, пылкой супруги.
Этот господин, напоминающий в надвинутой на глаза шляпе погоревшего полицейского, воображает себя мужем Мэрилин Монро и громогласно пытается это доказывать. Так, когда по окончании съемок фильма Уайлдер заявил: «Наконец-то у меня исчезло желание дать вашей жене пощечину из-за одного того, что она женщина. Я снова обрел аппетит и сон», — Миллер слал ему телеграмму за телеграммой, требуя публичных извинений.
Фильм «Некоторые любят погорячее» принес свыше тысячи пятисот миллионов долларов, тогда как обошелся он менее чем в три миллиона. Летом 1959 года он побил все кассовые рекорды. Он доказал, что Мэрилин Монро остается для Америки и за ее пределами самой пылкой — только не для своего законного хмурого супруга — женщиной и самой что ни на есть пикантной актрисой.
* * *
Горький сказал, что книги делают человека во многом неуязвимым. Миллер забросил книги ради женщины и сразу стал уязвимым.
Еще в юном возрасте мать предостерегала его против женщин: «Надеюсь, ты не смотрел на эту девушку!». Или, когда он бросал блуждающий взгляд на изящную клиентку: «Надеюсь, ты не собираешься влюбиться в эту девушку, Артур!».
Да, ему внушали, что любовь — худшая из бед в жизни хорошего парня. Любовь к девушке воспринималась либо как насмешка, либо как предательство. Это брешь в семейном святилище. Тем более, что эта девушка, чего доброго, могла оказаться иной национальности.
В смешанном браке усматривали не только нарушение догмата веры, но и проклятие для всей семьи виновного. Хорошим сыном был тот, кто гулял по воскресеньям с родителями, кто жертвовал всем ради отца и матери, кто уходил из лавки последним, кто умел доставать товары, кто отдавал все свои чувства матери, а свое время отцу. Да, хороший сын начинал с высшей жертвы родителям — он жертвовал ради них нормальными человеческими инстинктами.