Миллер жил в невероятно серой атмосфере еврейского квартала Нью-Йорка. Дородные женщины, расходясь на лестнице, вынуждены были втягивать животы, уменьшая свой объем. Скрестив руки на груди, они погружались в нескончаемые монотонные молитвы. Тем временем мужчины играли в биллиард, проклинали невезение или объедались халвой и рахат-лукумом. Молодые люди шатались среди обшарпанных домишек, словно по гигантскому кладбищу, над которым стоял тяжелый запах острых приправ.
Любой паренек, заработавший себе близорукость, корпя над книгами, считался хорошим мальчиком. Ему надлежало держаться подальше от мрачных скверов Бронкса, где девчонки и мальчишки играют в какие-то странные игры и при этом громко кричат... Хороший мальчик должен был в это время слушать по радио серьезную музыку, отличаться усидчивостью, примерным поведением, хорошими отметками, получать награды и грамоты.
В этом хмуром мире не ходили — бегали. Законы удачи и преуспевания предписывали, чтобы в кварталах иммигрантов обязательно были воры, продажные женщины, перестрелки. А те, кто не решался принимать участие в этих единственно доступных приключениях — насилии и гангстеризме, становились портными, круглые сутки гнувшими спину над чужими костюмами, кроили и шили их для тех, кто вправе развлекаться...
Среди всех гнусных ловушек, расставленных жизнью на пути у еврейской молодежи Бруклина, главной была женщина... Вот он, враг, перед тобой... Вот почему о ней говорили как можно меньше, рассказывали о проказах соседа или соседки, приглушив голос... Ее упоминали, да и то только шепотом, плохие ученики. Женский пол, женщина была врагом серьезной музыки, убийцей книг, отравительницей чистого горного воздуха. Отец, мать, братья, сестры в хорошей семье пола не имели... Тут была семья, а там, у других, нечистых — пол!
Попав в страну своей мечты, иммигрант обнаруживал, что это клоака, но его дети, оберегаемые от дурных примеров, продолжали мечтать...
Ну, а если мечта об успехе стала реальностью? Когда порядочный молодой человек из Бруклина и других грязных кварталов наконец вознагражден, прославлен, у него появляется новая мечта, его ждет другая награда — женщина! Беда тому, кто не получит такой награды!.. Его слова не станут золотыми... Он снова начнет заикаться.
После «Неприкаянных» писатель Артур Миллер, обладатель большого таланта, опять стал запинаться, как в начале своей карьеры... Он снова стал уязвимым, сбитым с толку, выбитым из колеи.
* * *
В часы, когда Мэрилин Монро наводит красоту, она слушает пластинки с записями Эллы Фитцджеральд. Каждая песня заканчивается овациями, публика бурно приветствует певицу, которая только что спела «Someone to watch over me» — Кто-то надо мной, охраняет меня!. Когда публика в восхищении не дает певице возможности передохнуть, на лбу ее выступают росинки пота, она оставляет на рояле розовый шарф. Свою душу, конечно!.. И благодарит со смешком, похожим на рыдание.
Мэрилин страдает оттого, что, облачившись в свитер, опять должна писклявым голосом петь в новом фильме «Давай займемся любовью» песенку Кола Портера «Мое сердце отдано папе». Вместо того чтобы вызывать слезы у зрителей, она горюет сама. Режиссер Джордж Кьюкор хочет, чтобы она спела эту песенку сладострастно: «Мое сердце отдано папе. Знаете, он ведь большой богач!..» Девушка, сердце которой отдано отцу, не очень-то знает, как ей быть со своим телом. Она может им помыкать. Это несущественно. Под свитером на ней лишь трико. Она кривляется. Смеется все громче и звонче. Этот номер длится десять минут на экране и целую вечность в душе Мэрилин.
На тонстудии звучит музыка. Постановщик танцев подсказывает Мэрилин все, до последнего взмаха ресницами, а хореографы воспроизводят движения, так что ей остается только менять позиции, помеченные на площадке мелом. Тем не менее она все время в испарине, ее глаза застилает пелена.
Продюсер фильма Бадди Адлер — человек покладистый. Монро заставляет крутиться большое долларовое колесо, и поэтому ей все позволено. Но пока актриса поет о радости, внутри у нее такая грусть, такая неизбывная грусть, как у изголодавшейся девчушки с венком из сухих листьев — единственное украшение, доступное ей в детстве, когда она играла в саду ее квартала.
За тридцать лет Джордж Кьюкор перебывал режиссером самых крупных кинозвезд. В его фильмах снимались Грета Гарбо, Джин Харлоу, Норма Ширер и Ингрид Бергман. Мэрилин потребовала, чтобы ее фильм ставил Кьюкор. Ей не на что было жаловаться, и тем не менее она беспрестанно раздражалась.
Никто на площадке не понимал смысла нервного жеста, который невольно делала Мэрилин перед роковым сигналом «идет съемка». У нее была манера энергично тряхнуть пальцами — настораживающий ритуальный жест, как у пианиста, желающего придать им гибкость перед началом выступления. К этому жесту Мэрилин уже привыкли, его уже не замечали. Но она трясла пальцами и пребывая в подавленном состоянии по вечерам, чтобы они не прихватили лишнюю таблетку снотворного: тогда, выронив смертоносное вещество, она вновь обретала присутствие духа...
Миллер, который в Лондоне явился на съемочную площадку только раз и постоянно утверждал, что не намерен вмешиваться в работу и дела жены, теперь не покидал киностудию. Он неустанно находился при Мэрилин. Он стал так же рьяно навязывать свое присутствие при ее съемках, свои советы, неодобрения или недовольные мины, как ныне или в прошлом все прочие Страсберги, Лайтес или Грины.
Партнером Мэрилин в этом фильме был Ив Монтан. В 1959 году дал сольный концерт на Бродвее и был очень хорошо принят. Грегори Пек и Рок Хадсон отвели свои кандидатуры: один счел роль слишком для себя скромной, второй обиделся за то, что ему не сразу ответили, когда он просился на эту роль сам.
Миллер хорошо относился к Монтану, игравшему вместе с женой на парижской сцене в его пьесе «Салемские колдуньи». Чем больше Мэрилин отдалялась от Миллера, тем больше Миллер старался быть рядом. Не сумев стать ее просветителем, гидом, исцелителем, он ограничился ролью мелкого менеджера, технического советника, следил за текстом, чтобы подправить реплику, приспособить ее ко вкусам актрисы.
Каждый вечер Миллер отправлялся вместе с многочисленной съемочной группой просматривать материал, отснятый за день. На просмотре присутствовали монтажер и Кьюкор, который высказывал свое мнение, но Мэрилин всякий раз оспаривала его, а Артур Миллер автоматически принимал сторону жены — как и положено мужу.
В таком его поведении не было уже ни логики, ни критического чутья. Всякий раз, когда настроения Мэрилин были объектом нападок, он становился в позу одержимого манией преследования: «Мистер имярек, я требую извинений. Вы оскорбили мою жену. Прошу вас публично принести свои извинения!»
Нервозность вышла за порог квартиры Миллеров и стала достоянием широкой публики.
При каждом капризе Мэрилин Миллер многозначительно качал головой. Он во что бы то ни стало хотел удержаться возле этой женщины, которая теперь каждый день грозила дать ему отставку. Он старался быть ей полезным, необходимым, готовым довольствоваться ролью придворного. Ведь он мог хотя бы заниматься сценариями жены, добавить там слово, тут шутку. Он давно уже сдался как писатель. Он патологически убежденно исполнял роли на выходе. Такова цена, которую он платил не за жизнь, а пусть только за сохранение легенды.
Помните: «пара века», «союз Тела и Духа!»
По утрам, вооружившись лупой, он сортировал фотографии, раскладывая их на две стопки: направо удачные, налево негодные.
* * *
Рено, куда приехала труппа для съемок «Неприкаянных», заполнен игральными автоматами, их рычаги поднимаются и опускаются, монеты звякают, шары подскакивают над столами для игры в рулетку; костяные фишки стучат одна о другую, любители выпить судорожно сжимают в кулаке серебряный доллар, не отрываясь от автоматов, и все это, плюс вздор, выдаваемый неумолкающими радиоприемниками и телевизорами, создает невероятный шум, не стихающий ни днем, ни ночью. Этот шум оглушает женщин, большинство которых приезжает сюда, чтобы порвать искусственную связь, положить конец несчастливому браку.