Ненастоящие шахтеры, ненастоящие стригали и ковбои увиваются вокруг норковых шубок безутешных красоток. В ожидании решения о разводе эти горемыки пьют и играют в азартные игры. Они ищут компенсации за потерю. В этом городе столько же ювелирных магазинов, сколько игорных автоматов, и повсюду, у зубного врача и у священника, висят таблички, предупреждающие, что прибегать к огнестрельному оружию запрещено. Поэтому приобретают драгоценности или принимают ухаживания мнимого ковбоя, маскарадный костюм которого призван способствовать бойкой торговле напитками (в других местах для этой цели используют девиц в облегающем платье).
Приехав в Рено, разведенные заглушают свою грусть, нажимая на разные рычажки.
Мэрилин тоже нажала руками на рычажок — только в переносном смысле: она в последний раз попыталась пробудить писателя Артура Миллера.
Она попыталась разжечь в нем чувство ревности, надеясь его расшевелить, вывести из умиротворенного состояния по классическому рецепту — жена стремилась раззадорить мужа, не причиняя ему зла. Она ждала, что до Миллера дойдет. Но для нее это был отчаянный шаг. Не окажись Миллер настороже, дело могло принять серьезный оборот.
Поначалу Мэрилин отлучалась в город для встреч с фотографами. Затем полетела в Нью-Йорк с Монтгомери Клифтом — одним из своих партнеров по фильму — встречать Ива Монтана. И тот и другой были друзьями Миллера. Она давала им понять, что изменять Артуру не собирается, а просто хочет его расшевелить, задеть самолюбие мужчины, от которого, быть может, еще ждала спасения. Но Миллер никак не реагировал на этот столь явный маневр.
Он ограничился тем, что покачал головой, и в его глазах промелькнул огонек: он стремился казаться великодушным и далеким от всяких подозрений. В конце концов он так и остался вне пределов досягаемости.
Оба случайных кавалера, и Клифт и Монтан, любезно играли роль верных рыцарей. У Клифта, мягкого и галантного молодого человека, не было ничего от обольстителя. К тому же незадолго до этого он попал под автомобиль, и у него было изуродовано лицо. После нескольких косметических операций он обрел другое лицо — покрытое шрамами, перекореженное и более грустное, нежели его собственное.
Что касается французского певца Ива Монтана, то он всегда оставался, верен своей профессии и жене. Обольстительное притворство Монро, конечно, льстило ему, но интересовало его гораздо меньше, чем гигантский лимузин, в котором он совершал свое турне. Он был на приятельской ноге с электриком, осветителем, костюмершей, шестью музыкантами. С увлечением возился с усилителями, занавесями, юпитерами. Хотя он и стал звездой международного класса, но считал себя прежде всего работником, своего рода краснодеревщиком и гордо заявлял: «Каждый вечер я отделываю какую-нибудь мебель». Переключить на себя внимание этого певучего столяра было невозможно.
Притворившись, что она состоит в связи сразу с двумя мужчинами, Мэрилин совершила уморительный промах. Они питали к Мэрилин братские чувства. Они смутно понимали, что она пользовалась ими как живой бутафорией для мизансцены. Их улыбка, когда они позировали с ней перед фотоаппаратами, говорила о том, что трофей позаимствован на время.
Напрасно Мэрилин, нисколько не остерегаясь, убегала то с одним, то с другим — Миллер был пассивен. Он вспоминал жизнь Толстого и Ибсена. Последнему пришлось, когда он переключился с сумбурных исторических драм на реалистические, удалиться в изгнание в Италию. А Толстой ушел умирать на пустой вокзал, подальше от своего поместья, своей семьи и жены. Миллер выработал философию, облегчавшую ему жизнь в трудные моменты. Согласно этой философии, гений извечно гоним, и тут уж ничего не попишешь. Христос и не мог встретить на своем пути ничего иного, кроме досок и гвоздей. Но теперь у Миллера это убеждение приобрело универсальный характер в том смысле, что оно стало теорией для его личного употребления, позволявшей, что бы ни случилось, сохранять спокойную совесть. В самом деле, зачем добиваться истины, терзать себя, если ты — признанный гений, а значит, обречен на гонения.
И потому в те дни с лица Миллера не сходила чуть скорбная улыбка. Он делал вид, что прогоняет огорчения, приносимые мнимыми любовными приключениями жены, как прогоняют назойливо жужжащую муху. И все. Он и не пытался понять. Старался не видеть. Не выходил из себя. Друзья думали, что он по-рыцарски страдает. А он был лишь усталым.
Чего еще от него хотела эта женщина, эта Мэрилин? Ведь он отрабатывал ее реплики, защищал ее, когда она была в дурном настроении, следовал за ней повсюду во время съемок с таким же прилежанием, как ее режиссеры, гримеры, парикмахеры, продюсеры и любопытные. Что ей еще было от него нужно?
* * *
Джон Хьюстон согласился ставить «Неприкаянных» не потому, что в фильме играла Мэрилин, и не потому, что эту высокопарную и болтливую сказку написал Миллер, а потому, что представлялась возможность показать кусок дикой природы — ловлю мустангов в пустыне Невады.
Хьюстон был сыном актера, а посему совершал артистические турне еще в пеленках; при этом его родителей больше беспокоили удары гонга, возвещающие о поднятии занавеса, нежели плач младенца. Его дед выиграл в покер загородный дом в Техасе. Такая наследственность отвратила Хьюстона от проторенных путей, и, прежде чем стать кинорежиссером, он был боксером, объездчиком лошадей, сценаристом театра марионеток.
Хьюстон снимал свой фильм, смеясь как одержимый. Он ставил его с увлечением профессионального боксера, который ведет бой, пока противник не рухнет наземь. В «Неприкаянных» он проявлял больше уважения к диким лошадям, лежавшим в золотистые сумерки привязанными к кольям, нежели к актерам. Хьюстона интересовали только красивые жесты и смелые до отчаяния мужчины, проявляющие героизм ради ничтожных целей. В этом турнире desperadosженщина была совершенно не к месту.
Миллер присутствовал на всех съемках. Помимо мустангов, Хьюстон занимался актерами-мужчинами — Гейблом, Клифтом и кривлякой Эли Уоллахом. Он делал вид, что вообще игнорирует Мэрилин, чаще всего общаясь с ней через Миллера. Невысказанные фразы скапливались и застревали в горле Мэрилин. Она топала ногами, плакала и кричала, как требовалось по сюжету. Миллер гнал галопом пустые, бессодержательные фразы, скелеты чувств, как Хьюстон — лошадей.
Напрасно Мэрилин задыхалась от яростного, жгучего желания высказаться. Под злым, разъяренным взглядом Хьюстона она снова чувствовала себя потаскушкой из «Асфальтовых джунглей», только вдобавок ставшей и истеричкой.
Миллер так ничего и не дал ей своим сценарием, ничем ей не помог. В одной сцене она пускалась в пляс вокруг дерева и под конец обхватывала его руками, как будто это было существо из плоти и крови. Фильм завершался ее рыданием. Мэрилин оплакивала свою мечту, воплощенную в Артуре Миллере. Она плясала наивный, жалкий танец вокруг одеревеневшего человека и жалась к нему, тщетно надеясь, что он оживет. Но она так и осталась сиротой, потому что и Миллер не дал ей семейного очага, а означал только способ помещения капитала. Она осталась той девочкой, которая, надев венок из сухих листьев, думала, что сбылась её мечта о красивом платье.
Вот почему, когда к концу съемок фильма Хьюстон отмечал день своего рождения, Мэрилин, произнося тост, не могла сдержать крика души. Она предложила выпить за здоровье Артура Миллера — «импотента в литературе», добавила она с надтреснутым, скрипучим смешком.
Уоллах вскочил, глаза его были готовы вылезти из орбит. Задели его Идола, Мыслителя, Супермена. Пьяный, с движениями клоуна, играющего в своей коронной сцене, он взвизгнул: «Как подобного сорта женщина смеет так отзываться о своем муже, великом Миллере? Чем она прославила свою эпоху, что ей дала, кроме своего бюста и играющих бедер? А Миллер создал несравненные шедевры, которые...» Миллер улыбался улыбкой мученика. Мэрилин разрыдалась. Кларк Гейбл, безумно уставший, выдохшийся от дьявольского напряжения сил, которого требовала работа с Хьюстоном и укрощение мустанга в фильме, встал и поднял руку, желая успокоить присутствующих. Клифт повернул к Мэрилин свое заштопанное, подправленное хирургами лицо.