Все это было как в насмешку. Ни психиатры, ни те, кто выдавал себя за друзей Мэрилин, ни сценаристы, ни даже главный мыслитель — Миллер не поняли, что надо разорвать сковывающую ее цепь ролей девиц легкого поведения. С каждым фильмом в ней росло чувство виновности, они ускоряли скольжение по мрачному склону в пропасть. Ей не предлагали ничего лучшего, чем роли, в которых она выставляла напоказ свои ноги, торс, спину. Упорно восхваляя формы ее тела, они воображали, что ей это льстит, тогда как ее губы не переставали с отчаянием и наивностью повторять: Достоевский, Диккенс, Мопассан, Томас Вулф, единственное противоядие отраве сексуальности, которую она соглашалась принимать, — с удовольствием и с горечью в равной мере.
Расставшись с Миллером, она действительно потеряла сон, и это ее пугало. У нее как будто ничего не болело. Но в ней самой, во вдыхаемом ею воздухе было что-то неустойчивое, какие-то перебои. Ложась в постель, она принимала снотворное; но она напрасно притворялась, что спит, тихо дышала, закрывала глаза — это была комедия, которую она разыгрывала для себя самой.
Она не могла уснуть. Это ее злило, бесило. Однако она лежала без сна и чувствовала, как ее опустошает, изматывает одно то, что ее глаза открыты, даже при опущенных веках.
И еще она потеряла вкус к книгам и думала лишь о часе, когда сможет увидеть своего доктора, живя исключительно для этого свидания.
— За всю ночь я сплю только полчаса!
— Надо не спеша увеличивать этот капитал — сон. Через неделю вы будете спать на час дольше. И так пока ваш ночной сон не достигнет нормальной продолжительности.
— А между тем перед сном я много занимаюсь гимнастикой.
— Вы перебарщиваете.
— Меня не тянет к книгам.
Ей посоветовали не делать своих мучений главным занятием жизни... Показали фотографии бедных, несчастных людей, спящих в разных концах мира во всевозможных позах. Вот спят кули, нищие, дети. Вот мужчина спит на подоконнике, другой — на скамье, не выпуская из черных рук зонта, защищающего его от солнца, третий, спрятав голову в корзину, четвертый — в самой корзине, покорно свесив оттуда ноги и голову. Была там и фотография человека, который спал на откосе, положив под себя — адов матрас — велосипед, чтобы его не стащили, и был младенец, уснувший в высоком детском стульчике, ухватившись рукой за большой палец ноги.
Она заявила врачу: «Мне даже не хочется напиваться, а ведь это могло бы быть выходом». Она вдруг страшно возненавидела кино и все фильмы со своим участием, потому что не видела в них себя такой, какой желала бы увидеть. Вот ужас, если бы она стала кинозвездой в восемь лет, как этого кто-то хотел, подобно Ширли Темпл, позднее ставшей матерью семейства, или чудесному маленькому Киду, ныне пожилому лысому дяде. Кино убивает в упор, вытесняя все и все подавляя мечтой, иллюзией, подделкой. Как стать самим собой, как нормально стареть, после стольких надежд превратиться в божество? «Самое важное в жизни — хоть чуточку полюбить себя. И тогда все пойдет своим чередом». Это сказал Джерри Льюис. Но ей не удавалось чуточку возлюбить себя. Она себя совсем не любила. Она могла лишь умолять, чтобы ей помогли уснуть.
Ее пичкали лекарствами. И в конце концов заставили спать несколько длинных ночей, несколько дней подряд — и так в течение месяца.
Наконец 5 марта 1961 года она покинула палату 719 павильона Харкнесс клиники Пейн Уитни. А два дня спустя ей пришлось облачиться в траур, чтобы присутствовать на похоронах матери Артура Миллера, старой женщины, не меньше Мэрилин любившей поплакать. Эта общая слабость роднила ее с Мэрилин.
И вот, облачившись в траур, она отправилась в своей машине в Сан-Франциско, где ее ждал Ди Маджио, всегда готовый снова видеть ее, терпеть, продолжать с ней совместную жизнь — жизнь на острие ножа. Он цеплялся за Мэрилин так же, как за свои альбомы фотографий и вырезок из газет.
Но американские автострады с их хаосом красных огней, зеленых стрелок, стелющихся, как ковер, дорожек из битума или бетона пугали Мэрилин. Она не знала, куда все они ведут. Левый ряд, поворачивай налево! Никакого разворота налево с девяти утра до семи вечера. Никакого разворота направо, исключая воскресенья. Дух захватывает, когда видишь лишь одну бензозаправочную станцию за другой, пересекаешь горизонт за горизонтом, открываешь реки, горы, небо и каждый раз, когда заправляешься бензином, получаешь проспект, разъясняющий, как распознать атомное нападение: «Вы увидите в небе такой яркий свет, какого еще никогда не видели...» И потом у Ди Маджио актриса опять увидит весь его клан, у нее станут клянчить автографы, словно подаяние. А вечером она снова увидит из окна ресторана Ди Маджио, как по другую сторону Причала рыбаков зажгутся огни в тюрьме Алькатраз, три этажа и множество окон — ни дать ни взять северное сияние. Восхищенные клиенты будут смаковать блюда, рисуя в своем воображении тех людей на залитой светом скале, осужденных оставаться взаперти кое-кто дольше чем век... Несчастье одних усиливает аппетит других... Она вновь испытает иллюзию, как тогда, когда гуляла с сыном Ди Маджио или дочерью Миллера...
Она узнала, что Миллер спешно женился еще раз, теперь на австрийке, фотографе из агентства «Магнум», приезжавшей во время съемок «Неприкаянных», — грузной, уродливой, болтливой кривляке со старообразным лицом. Для Мэрилин это было подтверждением ненависти, ответом униженного мужчины слишком красивой женщине, которая его бросила. И на вопрос, что она думает об этом браке, заданный ей, когда она вернулась в Лос-Анджелес, она ответила, что ответственности за внутреннюю кухню Миллера не несет.
* * *
Днем Мэрилин скрывалась в своем особняке на Беверли Хиллз, а вечером принимала снотворное. Слава не излечивала от тягот жизни; иногда она, быть может, даже усиливала ощущение скуки. Бадди Адлер, босс «Фокс», постоянно звонил ей, приглашая встретиться для беседы об участии в новом фильме. Ведь эта Мэрилин чеканила золото. Преступно оставлять ее бездеятельной.
Ей предложили сниматься в новом варианте «Голубого ангела» — фильме, прославившем Марлен Дитрих. Она отказалась. Ей предложили сыграть роль Джин Харлоу, царившей на экране в 30-е годы и рано ушедшей из жизни. Она снова ответила, что это ее не интересует.
Генри Уэнстайн, один из продюсеров «Фокс», попросил ее прийти на совещание относительно сценария «Something got to give» («Что-нибудь непременно получится»). Сценарист Наннели Джонсон написал историю женщины, которую считали погибшей в автомобильной катастрофе, а она объявилась в тот самый день, когда ее муж вторично вступал в брак, чтобы забрать у него детей. Наннели Джонсон был сценаристом фильма «Как выйти замуж за миллионера» с участием Мэрилин. И она ответила, что не решается встретиться с Наннели Джонсоном, поскольку уверена в том, что она внушает ему антипатию. С тех пор как Мэрилин покинула клинику, она не переставала повторять о том или другом лице, что ее ненавидят. Так она избегала встреч и убеждала себя, что ей лучше всего запереться дома и по возможности уснуть.
Наконец Наннели встретился с Мэрилин и тут же спросил ее, какие у нее основания считать, что он питает к ней антипатию. Мэрилин пожала плечами, грустная, беспомощная, безразличная.
— Я думала, вы меня не любите, — сказала она, глядя в сторону, словно отыскивая глазами потерянный предмет.
— Но почему?
— Откуда я знаю. Потому, что я уже снималась в фильме по вашему сценарию. Потому, что я всегда прихожу с опозданием.
— Но вас тут все любят! — заметил Уэнстайн.
— Конечно, — сказала она. — Я всех забавляю и приношу доходы!
И против своей воли она мало-помалу свыкалась с мыслью опять идти на киностудию, зная, что в конце концов смирится с этим сценарием, ведь ее и вправду все любили, ждали, что она окажется хорошей, сговорчивой, оставит свои мрачные мысли хотя бы на время, пока снимается фильм.