— Фамилии она не сказала… А живет в Чите в Кузнечных рядах. Летом на сорок восьмой версте косит сено.
— Почему вы не вернулись в город вместе с крестьянином или с этой женщиной? — спросил Васильев.
— Честно признаюсь — боялся засады… Бандиты видели, что я убежал, и, конечно, постараются убрать живого свидетеля.
— Не слишком ли часто вы праздновали труса, а?
— Да, конечно, — совсем сник Козер. — Мне стыдно и тяжело, но я не хочу скрывать… Я, действительно, когда оказался там на дороге один против бандитов, не мог совладать с собой. Я ведь воевал два года… Неплохо воевал… А тут позорно струсил… Уж лучше бы и мне погибнуть!
— Если уж вы так жалеете об этом, то вам нужно было совсем немногое. Не столько храбрости, сколько простого желания оборонять раненых товарищей… Вы ведь везли не перекупщиков золота с Витима! А насчет того, что товарищ Анохин был сразу убит, вы лжете! Судя по ранам в голову, и его, и Крылова бандиты добивали выстрелами в упор.
— Неужели?! — застонал Козер, схватившись за голову. — Это ужасно… Я никогда не прощу себе этого!
Опрос Мациевского и Гребнева не прибавил к расследованию ничего нового. Об охоте оба подтвердили все, что было сообщено Козером. Мациевский лишь сказал, что, проезжая двадцать пятую версту, он не заметил никакого подозрительного человека, так как людей у зимовья было много и все больше буряты. Зато у заимки Внукова на тридцать третьей версте он видел троих мужчин, долго и внимательно смотревших на них.
Мациевский сохранил записку, которую прислал им Козер на озеро Центур. Он передал ее Васильеву, и тот сразу угадал, что написана она на другой половине того же листка из школьной тетради, который вчера был доставлен в милицию. Да и текст ее был почти такой же: «Товарищи убиты, я ранен, собирайтесь и приезжайте. Станислав».
Васильев знал по немалому своему опыту, что трусливый человек даже при желании не может быть правдивым до конца. Дело даже не в способности быть предельно искренним, которая смелому, конечно, дается куда легче, чем робкому, а в том простом, извечном правиле, что у страха глаза велики, и перепугавшийся человек видит многое не так, как оно было на самом деле.
У Васильева не было сомнений в искренности Козера, и в то же время он чувствовал, что полагаться на его показания полностью он все же не имеет права. Все нужно дважды, трижды сверять и проверять.
При возвращении в Читу, на тридцать третьей версте Васильев приказал остановиться. Он подъехал к телеге, где сидел Козер, и предложил ему показать на местности, где это происходило. Никаких коварных целей Васильев этим не преследовал — он просто считал нужным уточнить и еще раз сверить детали происшествия.
Однако из этого получился для Козера новый конфуз.
Телега остановилась буквально в десяти метрах от места, где были найдены трупы Анохина и Крылова. Но Колер заявил, что убийство произошло не здесь, а дальше, что лес здесь слишком далеко от дороги, а там был значительно ближе.
— Покажите точно, где на вас было совершено нападение! — потребовал Васильев.
Козер, прихрамывая, направился по тракту в сторону Читы. Пройдя шагов двести, он остановился, огляделся и сказал:
— Вот здесь!
Лес здесь действительно был ближе. Козер вел себя столь уверенно, что Васильев засомневался, а вдруг бандиты зачем–либо сделали попытку скрыть истинное место убийства?
Вместе с Кибиревым он тщательно осмотрел все вокруг, но никаких следов преступления не обнаружил.
Ничего не говоря об этом стоявшему на дороге Козеру, Васильев предложил ему указать путь побега и место, где были брошены ружье и шуба.
Козер не смог сделать и этого.
Тогда Васильев повел его к месту, где было обнаружено ружье.
— Узнаете?
— Да, кажется, здесь, — растерянно произнес Козер.
— Теперь укажите, где вы скинули с себя шубу!
Не сразу, но довольно точно Козер уже сам нашел густые заросли березняка, продираясь сквозь которые он счел тогда за лучшее расстаться с шубой.
Васильев пережил напряженные решающие минуты. Если бы Козер ошибся и на этот раз, то пришлось бы тут же объявить его арестованным по подозрению в соучастии в преступлении.
Козер и сам чувствовал всю ответственность момента. Все его искренние и легко подтверждаемые показания, данные в Мухор–Кондуе, вдруг стали рушиться и лихорадочно приобретать угрожающий характер придуманной им версии.
Поэтому он уже не торопился, внимательно осматривался, вспоминал… А когда по лицу Васильева понял, что не ошибся, то даже не выдержал, в бессилье опустился на землю и, закрыв лицо руками, сидел, пока помнач уездной милиции составлял протокол об опознании свидетелем места преступления.