Численность населения, поэтому, увеличивалась и за счет насильственного присоединения новых подданных. Именно тогда захват восточнопольских территорий, в значительной степени населенных евреями, породил и еврейский вопрос в России.
Но подобный прирост играл все же не решающую роль: и в пределах старой территории, какой Россия неизменно располагала в 1725–1762 годах, численность населения выросла к 1815 году до 30,5 миллионов — в два с половиной раза менее чем за век, а к 1857 году — до 48,7 млн., т. е. почти в четыре раза менее чем за полтора века.[64]
В центральном же земледельческом районе плотность населения возросла еще выше — с 5,9 жителей на один квадратный километр в 1719 году до 29,1 в 1858 году,[65] т. е. в пять раз за полтора века!
Вот этот-то фактор и остался неучтенным инициаторами введения крепостничества в России!
Крестьяне, прикрепленные к поместью, оказались для дворян совсем не такой выгодной собственностью, как могло показаться и как действительно казалось другим сословиям, домогавшимся в начале царствования Екатерины II права владеть крепостными.[66]
Тогда подобное мнение было практически всеобщим, тем более, что подушная подать, суммарно механически возрастая с ростом численности населения, стала основным средством наполнения казны — это напрямую соответствовало, как казалось, и общегосударственным интересам: «Умножение земледельцов не только для помещиков, но и для всего государства важнейшим пунктом почитается, а к сему ничто больше не может способствовать, как благовременная женитьба молодых людей, умеренный их деревенский труд и не оскудное содержание»,[67] — писал в 1770 году П.И. Рычков — известнейший тогда идеолог помещичьей «агрономии».
Увы, помещику было хорошо лишь тогда, когда крепостных было много, а земли в их распоряжении — еще больше. По новым законам, преследующим поддержание социальной стабильности и сохранение государства от нежелательных потрясений, крепостные садились помещику на шею — их нужно было кормить, а откуда брать средства, если земли было невдосталь?..
Владелец мог сам организовать расселение крестьян на новые земли, предварительно обзаведясь последними (путем приобретения или получив в дар от казны), но для переселения требовались опять же самостоятельные средства, имеющиеся далеко не у всех.
Можно было продавать людей без земли на вывоз — передавать в руки помещиков, по-пионерски осваивающих незаселенные территории на юге, отвоеванные у соседей, но власти не очень поощряли подобную торговлю. Да дело было не только во властях: в принципе легко было бы торговать «мертвыми душами», как пытался делать Чичиков, но крайне опасно отрывать живых людей от дома, от близких родственников, от родных могил и вообще от родины! Закон — законом, но, при отсутствии у мужика добровольного согласия, помещик вполне мог получить топором по голове, и некоторые действительно получали.
Поэтому на Дон, в Сибирь и на другие окраины продолжели стремиться относительно свободные государственные крестьяне, если имели силы и средства, а также традиционные беглецы от помещиков. В Сибирь же ссылались и преступники; законопослушные же крепостные оказались неподходящим контингентом для переселений.
Ситуация в поместьях при неограниченном размножении как крестьян, остающихся на той же земле, так и помещиков, деливших земли между собой при каждом вступлении в наследование, становилась год от году все хуже и хуже: бескрайней Руси предстояло задыхаться от тесноты, чего никак нельзя было предполагать, глядя на ее географическую карту!
Попытка еще Петра I ввести в 1714 году единонаследие в России (одна из его немногих идей, в принципе ориентированных на позитивные перспективы), полностью игнорировалась его подданными: они не могли смириться с такой несправедливостью, и в 1736 году этот закон был официально отменен. Между тем, только его соблюдение, притом в жесткой форме — как в Англии! — могло бы уберечь Россию от очевиднейших последствий демографического бума. Как раз к концу XVIII столетия прозвучали грозные предупреждения Т. Мальтуса, но и тогда, и много позднее идеи этого «реакционера» так и не нашли путей в Россию.
И дворяне, и крестьяне (и крепостные, и государственные) упорно продолжали делить все имущество, в том числе и земли, между всеми наследниками. В результате при Александре I возникли уже целые селения, населенные неимущими дворянами![68]
В целом же должно было становиться ясным — чем долее, тем более! — что российское сельское хозяйство всерьез и практически навсегда (если иметь в виду всю последующую историю царской России и первых десятилетий Советской власти) вступило в эпоху тягчайшего аграрного перенаселения!
И выявилось это впервые уже в шестидесятые годы XVIII века — сразу вслед за воцарением Екатерины II, первой из российских монархов (да и вообще из российских мыслителей — это подчеркивает ее фантастическое образовательное и умственное превосходство над всеми ее современниками!) обратившей внимание на данную проблему.
По ее инициативе были организованы анкетные обследования состояния сельского хозяйства во всех местностях России. Они принесли сенсационнейшие результаты.
Вот, например, что сообщалось из Переславльского уезда Рязанской губернии: «Здешние места многолюдны, и по многолюдству уповательно: что больше земледельцов в работу годных, нежели земли удобной к деланию».[69] О том же и столь же категорически писалось тогда из Рузы, Вереи, Коломны, Владимира, Гороховца, Юрьева-Подольского, Суздаля, Шуи, Костромы, Любима, Кинешмы, Ростова-Ярославского и Романова-на-Волге.[70]
В середине 1770-х годов князь М.М. Щербатов писал: «По причине великого числа народа, населяющего сию губернию[71], многие деревни так безземельны остаются, что ни с каким прилежанием не могут себе на пропитание хлеба достать и для того принуждены другими работами оный сыскивать»[72] — последнее тогда выглядело и почиталось просто неприличным!
Поразительно, но эта ситуация, абсолютно выясненная еще в первое десятилетие правления Екатерины II, оставалась затем много позднее — вплоть до начала ХХ века и даже во время практического осуществления коллективизации в первой половине 1930-х годов — абсолютно неизвестной и непонятной почти для всех российских мыслителей!
Тот же М.Н. Покровский, как историк, был прекрасно с ней знаком, но как политик (в 1918 году он значился аж председателем Совнаркома Москвы и Московской губернии!) не улавливал никакой связи далекого прошлого с современными ему практическими проблемами!
Демографическая ситуация в России начала ХХ века не вызывала тревог почти ни у кого из тогдашних ученых мужей![73]
Вот, например, как расценивал положение в России в 1909 году один из авторитетнейших идеологов тогдашней русской интеллигенции Павел Николаевич Милюков, пытавшийся счастливо сочетать свою научную теоретическую деятельность с политической практикой.
Чем завершилась последняя для него самого и всех его политических единомышленников — прекрасно известно, а вот и классический образчик его теоретической мудрости: «от количества населения в стране зависит степень экономического развития данной страны. Чем гуще населена известная местность, тем больше труда может проявить население, тем лучше оно может распределить между собой этот труд, тем больше оно может накопить сбережений, необходимых для того, чтобы создать или улучшить орудия и с их помощью извлечь из наименьшего количества труда наибольшую пользу. /…/
Ко времени смерти Петра Великого (1725) в России было всего около 13 миллионов жителей. Теперь в ней насчитывается 150 миллионов. /…/ при Петре в Евр[опейской] России жило, средним числом, всего по 3,7 человека на кв[адратный] километр /…/, т. е. примерно столько, сколько теперь живет в Архангельской или Вологодской губ[ерниях]. На том же пространстве петровской России в наше время помещается /…/ 59 миллионов. На километр это даст по 17 человек. Между тем, в Австро-Венгрии живет 73,1 чел[овек] на квадр[атный] километр, во Франции — 73,8, в Германии — 112, в Италии — 117,6, в Англии — 140, в Бельгии — 243. /…/ Во всей Европе только Балканский полуостров и Испания до некоторой степени могут сравниться с Россией по слабой населенности.