Они должны были торопиться и ни в коем случае не дожидаться того, что когда-то Халтурин сумеет начинить динамитом и соседние кровати! Существует и еще одно четкое свидетельство в пользу того, что народовольцы заранее назначили взрыв приблизительно на это время — заведомо раньше 19 февраля, но незадолго до этой даты — чтобы активно повлиять на ход мыслей царя.
Раскол «Земли и Воли» на практике привел к исчезновению того крыла, которое преобразовалось в «Черный Передел»: ужесточившийся контроль властей за деятельностью революционеров (именно вследствие покушений «Исполкома») ухудшил и без того не блестящие возможности пропаганды в народе. В то же время все возрастающая слава террористов и надежды на успех деятельности этой неуловимой организации (несмотря на аресты отдельных функционеров) привлекали к ней наиболее энергичных чернопередельцев. Выше сообщалось, что к такому решению пришел Стефанович в 1881 году. Еще раньше на тот же путь вступил М.Р. Попов — один из наиболее последовательных критиков «Народной Воли» в момент раскола.
В 1879 году он возглавил Киевское отделение «Черного Передела». Уже в октябре Попов установил контакты с местным представителем народовольцев Д.Т. Буцинским — и с этого времени в Киеве действовала по существу объединенная организация. Буцинский был в курсе планов взрыва поезда, и к середине ноября Попов с коллегами наметили провести в день удачного покушения попытку массовой демонстрации при стечении народа на Житном рынке в Киеве — со знаменами (все с тем же лозунгом «Земля и Воля») и разъяснительными речами. Неудача покушения 19 ноября привела, как уже упоминалось, к решению не проводить демонстрацию.
В конце ноября — начале декабря 1879 года Попов провел переговоры (тогда — вопреки мнению Стефановича) с народовольческой группой в Одессе — В.Н. Фигнер, Н.Н. Колодкевичем и Л.С. Златопольским. Последние пытались подготовить покушение на генерал-губернатора — хорошо нам известного Э.И. Тотлебена. В Одессе было достигнуто полное соглашение о координации деятельности, и Попов взял на себя подготовку покушения на киевского генерал-губернатора М.И. Черткова. Из этих покушений ничего не вышло: группа Попова была арестована в конце февраля 1880 года, а с Тотлебеном получилось еще интереснее — его решили пока оставить в покое, чтобы не спугнуть следующее готовящееся покушение на царя в той же Одессе (о нем — ниже).
Так вот, накануне 5 февраля снова все было готово в Киеве для проведения публичной демонстрации. Но на этот раз была готова и полиция во главе с Судейкиным, уже державшим Попова с сообщниками под наблюдением. Полученная телеграмма о состоявшемся, но неудачном взрыве была задержана для распространения: Судейкин хотел выяснить, не произойдет ли демонстрация согласно заранее намеченному плану, и тем самым будет возможно доказать, что революционеры действуют по составленному расписанию для всей России. Но из хитроумнейшей проверки ничего не вышло: в этот раз Попов оказался хитрее и получил телеграмму одновременно с полицией — ему ее доставил специально ожидавший ее сообщник-телеграфист. Никакой демонстрации, естественно, не состоялось.[883]
Но эта история четко доказывает, что революционеры в провинции действительно за какое-то время до 5 февраля были приведены в состояние готовности — и это был заранее спланированный акт.
С другой стороны, сторонники конституции должны были бы стараться предотвратить взрыв, так как этот акт мог серьезно повлиять на царя в очень неблагоприятном направлении: если тот еще только дозревал до введения конституции, то прямая угроза нападения заставляла ожидать, что он еще сильнее заупрямится — ведь он считал себя человеком чести и не считал себя трусом, поэтому никак не мог уступать прямой угрозе в свой адрес! (Забегая вперед, скажем: иное дело — уступать желаниям людей, спасших его от прямого насилия!) Именно так тогда и расценили сторонние наблюдатели последствия взрыва.
12 февраля А.А. Киреев писал: попытка покушения «помешала разным пагубным конституционным поползновениям и имела хороший результат»[884] — прекрасная оценка деятельности террористов, и в этот раз, как и после 19 ноября, провозгласивших, что они требуют Учредительного собрания!
Поэтому, кстати, если Желябов продолжал оставаться конституционалистом, то он должен был бы сорвать взрыв, а он его старался ускорить! Но вот это-то и делает его поведение еще более подозрительным!
Дело в том, что в начале февраля 1880 года публика еще ждала позитивных вестей о конституции, а в узких информированных кругах уже было известно, что ничего подобного не предвидится.
Народ же ждал аграрной реформы, на которую постоянно не терял надежды.
Еще взрыв 19 ноября заставил государственных мужей всерьез призадуматься о дальнейших перспективах.
Среди старых, заслуженных партизан введения конституции по-прежнему царил разброд. Милютин 3 декабря записал в дневник: «Обменялся несколькими словами с Валуевым опять по поводу любимой его мысли о преобразовании Государственного совета. После же заседания /…/ остался я наедине с великим князем Константином Николаевичем. Тот же вопрос — что нам делать, чтобы выйти из настоящего невыносимого положения? Я высказал великому князю мнение, что при настоящем общем неудовольствии в России нельзя ограничиться какою-либо одною мерой, и притом такою фиктивною, как предполагаемое, например, привлечение в состав Государственного совета некоторого числа временных делегатов от земств. Что будут делать эти представители земства в составе Государственного совета, когда все заботы высшего правительства направлены к усилению мер строгости, когда предоставлен администрации, на всех ее ступенях, полный произвол, когда вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении. При настоящем настроении государя было бы совершенно несвоевременно возбуждать вопрос о какой бы то ни было реформе, имеющей характер либеральный. Великий князь не противоречил мне и, по-видимому, соглашался с моим взглядом».[885]
В то же время повзрослевший цесаревич Александр Александрович и его наставник с юных лет К.П. Победоносцев оказались центром сопротивления конституционным преобразованиям.
До этого времени никто просто не обращал внимания на наследника престола, которого царь оттеснил далеко в сторону. Но теперь почва, явно пошатнувшаяся под ногами самодержца, заставила всех озадачиться и невольно обратиться мыслями к человеку, могущему оказаться по воле внезапных жутких обстоятельств во главе российского государства.
Тот же Милютин записал в дневнике 3 января 1880 года: «наследник-цесаревич разговорился о разных других предметах, не исключая и вопросов политических. В первый раз случилось мне слышать от его высочества продолжительный и связный разговор и, признаюсь, я был предельно изумлен слышать от него дельные и разумные суждения».[886]
О том, какими были эти суждения, заботился Победоносцев, писавший к подопечному: «Все эти социалисты, кинжальщики и прочие не что иное, как собаки, спущенные с цепи. Они работают бессознательно не на себя, а для польского гнезда, которое рассчитало свой план очень ловко и может достигнуть его с помощью наших государственных людей…
От всех здешних чиновных и ученых людей душа у меня наболела, точно в компании полоумных и исковерканных обезьян. Слышу отовсюду одно натверженное, лживое и проклятое слово: конституция… Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть вскоре и водворить порядок в земле, последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянной ложью, которой русская душа не принимает… Народ убежден, что правительство состоит из изменников, которые держат слабого царя в своей власти. Все надежды на Вас! Валуев — главный зачинщик конституции…»[887]
Валуев, между тем, в январе 1880 снова подал собственный проект преобразования Государственного совета. И с благосклонным отношением царя дело было отдано на рассмотрение Особого совещания.
Великий князь Константин Николаевич писал в эти дни к государственному секретарю Е.А. Перетцу: «Государь сообщил мне теперь, что желал бы к предстоящему дню 25-летия царствования оказать России знак доверия, сделав новый и притом важный шаг к довершению предпринятых преобразований. Он желал бы дать обществу больше, чем ныне, участия в обсуждении важнейших дел».[888]