Однако, предложение Валуева не встретило единодушия на заседании 25 января, где противником «конституции» решительно и безоговорочно выступил цесаревич Александр Александрович. Он заявил: «По моему мнению, проекта не нужно издавать ни сегодня, ни завтра. Он есть в сущности начало конституции, а конституция, по крайней мере надолго, не может принести нам пользы. Выберут в депутаты пустых болтунов-адвокатов, которые будут только ораторствовать, а пользы для дела не будет никакой. И в западных государствах от конституции беда. Я расспрашивал в Дании тамошних министров, и они все жалуются на то, что благодаря парламентским болтунам нельзя осуществить ни одной действительно полезной меры. По моему мнению, нам нужно теперь заниматься не конституционными помыслами, а чем-нибудь совершенно иным…
Мысль моя очень проста. Я нахожу, что мы находимся теперь в положении почти невозможном. В управлении нет никакого единства; не говоря уже о генерал-губернаторах, из которых некоторые творят Бог весть что, я не могу не сказать, что единства нет и между министрами. Все идут вразброд, не думая об общей связи. Мало того, некоторые из них думают больше о своем кармане, чем о ведомстве, которое им поручено. Мы должны доложить государю о необходимости установить связь в управлении держаться какой-либо одной общей системы…»[889]
Валуев комментировал: «Цесаревич всякий «конституционализм» считает гибельным, а «конституционные стремления» — «столичными бреднями».»[890]
На следующем совещании, 29 января, председательствовал сам царь. Он решил присоединиться к мнению старшего сына, записав в тот вечер: «Совещание с Костей [великим князем Константином Николаевичем] и другими, решили ничего не делать»[891] — универсальное решение всех российских проблем!
Поскольку ничего подобного в прессе не сообщалось, то «общество» продолжало тщетно надеяться на конституцию.
Вот тут-то и грохнул взрыв 5 февраля!
Оказывется, он вовсе не тушил надежды на конституционные преобразования, поскольку те и так были потушены за неделю до этого, и вовсе не лил воду на мельницу террористов-заговорщиков, надеявшихся обратить на себя внимание.
В очередной раз полностью сломав сложившуюся политическую ситуацию, он заставил переменить уже принятое решение ничего не делать, и прямо-таки заставил сделать нечто очень важное!
7 февраля в «Московских ведомостях» Катков вновь призвал к введению диктатуры в России.[892]
В тот же день цесаревич записал в дневнике: «Утро все провел у папa, много толковали об мерах, которые нужно же, наконец, принять самые решительные и необыкновенные, но сегодня не пришли еще к разумному…»[893]
На следующий день — дневник Валуева: «Сегодня утром продолжительное, но почти безрезультатное совещание у государя, при цесаревиче: министры военный, двора, внутренних дел, шеф жандармов и я. /…/ На совещании цесаревич предлагал невозможную верховную комиссию с диктаторским, на всю Россию распространенными компетенциями, что было бы равносильно не только упразднению de facto III Отделения и шефа жандармов, но вообще всех других властей, ныне ведущих политические дела, и притом de jure устанавливалось бы прямое главенство самого государя над следственным диктаторством комиссии и ее председателя…»[894]
9 февраля — дневник Валуева: «Утром опять приказание быть во дворце. Перемена во взглядах государя (как догадывается граф Адлерберг[895], вследствие письма, вчера полученного от цесаревича); учреждается здесь верховная комиссия, и во главе ее граф Лорис-Меликов. Воля государя объявлена внезапно для всех. Генерал-губернатор [Гурко] упраздняется /…/. Неожиданность впечатления выразилась на всех лицах».[896]
Назначение Лорис-Меликова действительно было неожиданностью — не только для министров, но практически и для всей страны. Но вот было ли оно столь же неожиданным для Валуева и, главное, для самого Лорис-Меликова?
По странной случайности (тогда они происходили практически каждый день!) Лорис-Меликов появился в столице в конце января (не позднее 30 числа[897]) и затем оставался здесь все последующие критические дни. 9 февраля он, по странной случайности, был дежурным генерал-адъютантом и безотлучно находился при царе.[898]
Дневник Милютина: «приехал в помещение комитета министров, куда вскоре после меня приехали Валуев, Дрентельн и Маков[899], а несколько позже и гр[аф] Адлерберг. С удивлением узнал я от них, что они были собраны во дворец для того, чтобы выслушать решение государя, совершенно противуположное тем мнениям, которые были им высказаны во вчерашнем совещании; а именно: генерал-губернаторство в Петербурге упраздняется; но учреждается новая «верховная» распорядительная комиссия, под председательством гр[афа] Лорис-Меликова, на место которого назначается в Харьков кн[язь] Дондуков-Корсаков. Такое неожиданное решение изумило не одного меня. Очевидно был вчера сильный напор на государя; мнение, внушенное наследнику цесаревичу, взяло верх. «О чем же теперь остается нам рассуждать?», спросил я у моих коллегов. Нашлось, однакоже, достаточно тем для нашего совещания часа на полтора. /…/ Существенная мера была принята одна — усилить число околоточных в Петербурге и подчинить пригородные местности начальству городской полиции. /…/
В городе много толков и пересуд; публика и народ в напряженном состоянии; говорят о подметных письмах, угрожающих поджогами на 19 февраля».[900]
Паника стояла необычайная — покруче, чем во время пожаров в столице в мае 1862 года. Один из очевидцев, маркиз Эжен-Мельхиор де Вогюэ, писал так: «Пережившие эти дни могут засвидетельствовать, что нет слов для описания ужаса и растерянности всех слоев общества. Говорили, что 19 февраля, в годовщину отмены крепостного права, будут совершены взрывы в разных частях города. Указывали, где эти взрывы произойдут. Многие семьи меняли квартиры, другие уезжали из города. Полиция, сознавая свою беспомощность, теряла голову. Государственный аппарат действовал лишь рефлекторно. Общество чувствовало это, жаждало новой организации власти, ожидало спасителя».[901]
И спаситель явился!
10 февраля — Милютин: «Гр[аф] Лорис-Меликов понял свою новую роль не в значении только председателя следственной комиссии, а в смысле диктатора, которому как бы подчиняются все власти, все министры. Оказывается, что в таком именно смысле проповедывали «Московские ведомости» несколько дней тому назад; а известно, что «Московские ведомости» имеют влияние в Аничковом дворце[902] и что многие из передовых статей московской газеты доставляются Победоносцевым — нимфой Эгерией Аничковского дворца. Вот и ключ загадки.
Лорис-Меликов, как человек умный и гибкий, знающий, в каком смысле с кем говорить, выражался с негодованием о разных крутых, драконовских мерах, которые уже навязывают ему с разных сторон. Думаю, что он и в самом деле не будет прибегать к подобным мерам, обличающим только тех, которые испугались и потеряли голову. Но достигнет ли он того, чего от него ожидают, — не знаю.
В городе распускают всякие толки. /…/ Странно, что в народе ходит недобрая молва о великом князе Константине Николаевиче; выводят какие-то подозрения из того случайного факта, что в день взрыва во дворце великий князь был в Кронштадте».[903]
Итак, молва назвала Лорис-Меликова ставленником цесаревича, Каткова и Победоносцева. Интересно, что и эти последние в тот момент считали так же.
Цесаревич Александр записал в дневник 14 февраля: «Сегодня вступил в новую должность гр[аф] Лорис-Меликов; дай, Боже, ему успеха, укрепи и настави его!..»[904]
Катков удовлетворенно писал: «Случилось то, чего следовало ожидать».[905]
Сам Лорис-Меликов клянется в верности цесаревичу: «С первого дня назначения моего на должность главного начальника Верховной распорядительной комиссии, дал себе обет действовать не иначе как в одинаковом с вашим высочеством направлении, находя, что от этого зависит успех порученного мне дела и успокоения отечества…»[906]
При этом Лорис-Меликов составляет воззвание «К жителям столицы», опубликованное 15 февраля: «На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни»[907] — и позже неоднократно повторял подобное. Одновременно он пишет умиротворяющее письмо к Каткову, стараясь оправдать проскользнувшие «либеральные» нотки.