Оказался заложником ситуации и Николай I, которому предстояло править под тенью трагедии 14 декабря 1825 года. Этот царь мечтал о великих свершениях, но позволил себе лишь столь ничтожные реформаторские потуги, что эхо от них так и не вышло за стены царского дворца.
Напрасно звучали голоса немногих прозорливых подданных, вопиющих в пустыни.
Пестель уже был казнен фактически ни за что, но оставался еще в строю его старший почти единомышленник — друг детства и юности императора Павла I, адмирал граф Н.С. Мордвинов. Он взывал в 1828 году уже к императору Николаю: «из сей участи [нищеты] крестьяне, величайшая часть российского народа, никогда не выйдут, если число их не уменьшится, из пахтырей не соделаются они потребителями сельских произведений, не перейдут на жительство в города, не умноголюдят их, не употребят себя в разные упражнения, с умственными способностями сорпяженные, как-то: в ремесла, промыслы, торговлю, художества и науки. Тогда токмо повсеместно произрастут всякого рода призведения, водворится всеобщее изобилие, распространится богатство на все сословия народов»[143] — по смыслу можно было бы заподозрить, что писал какой-то японец!
Мордвинов так и остался единственным мыслителем в истории России, полностью и до конца оценившим ее главные беды и заботы!..
Николай I ни на что решиться так и не смог. Выступая перед Государственным советом в марте 1842 года он объяснял это таким образом: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным. Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отказался от своей мысли, как совершенно еще преждевременной и невозможной в исполнении. Я также никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще еще очень далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачевский бунт доказал, до чего может дойти буйство черни. Позднейшие события и попытки в таком роде до сих пор всегда были счастливо прекращаемы, что, конечно, и впредь будет точно также предметом особенной и, с помощью Божией, успешной заботливости правительства».[144]
Тем не менее, именно в марте 1842 года Николай попытался предложить вполне реальный план постепенного разрушения крепостного права. Сам он возлагал огромные надежды на это, заявив своей супруге: «Я стою перед самым значительным актом своего царствования. Сейчас я предложу в Государственном совете план, представляющий первый шаг к освобождению крестьян».[145]
Однако, столкнувшись с непреклонным сопротивлением, император не решился придать своим предложениям общеобязательный законодательный характер, оставив все на добровольное усмотрение помещиков, каковые такового (т. е. добровольного усмотрения) не проявили ни в малейшей степени.[146]
Позднее, в 1848 году, когда в Европе бушевала революция, главный противник крепостного права в Николаевском правительстве, граф П.Д. Киселев, заявил своему племяннику — будущему идеологу реформы 1861 года Н.А. Милютину, что «вопрос о крестьянах лопнул» окончательно.[147]
Хотя ничего существенного, вроде бы, не происходило долгими годами и десятилетиями, но жизнь невозможно остановить, и напряжение в России незаметно и глухо, но неудержимо нарастало, сопровождаясь все продолжающимся ростом численности сельского населения и безостановочным измельчанием и крестьянских, и помещичьих хозяйств.
Постоянный демографический рост самого дворянского сословия и неутомимый раздел имуществ при наследовании искромсали подавляющее число владений до совершенно мизерных размеров.
К 1835 году общее число помещичьих семейств превысило 126 тысяч — это вместо 3 тысяч в 1700 году! Бесполезно даже вычислять процент прироста!
Вот статистика распределения крещеной собственности между ними:[148]
14,1 % общего количества дворянских семейств 1835 года уже вовсе не имели земельной собственности; при этом многие из них оставались чистыми рабовладельцами: на каждое из семейств этой категории в среднем приходилось по 3 крепостные души;
70,5 % дворянских семей было мелкопоместными — менее чем по 100 душ на одно семейство; в среднем — по 22 души;
14,3 % было среднепоместных — от 100 до 1000 душ крепостных; в среднем — по 289; и, наконец,
менее 1,2 % дворянских семей (1453 семьи из 126 103) было крупнопоместными и владело более чем по 1000 душ; в среднем — по 2448 душ на одно семейство; им принадлежало 33 % всех крепостных крестьян.
Нетрудно подсчитать, что около 85 % дворянских семей имели в среднем по 19 крепостных душ. Согласно статистике, на это же количество крепостных, помимо собственного помещика, приходилось еще, по очень грубой оценке, полтора семейства российских граждан из неподатных сословий — гражданских и военных служащих и духовенства, которые, в конечном итоге, содержались за счет все тех же крепостных.
Могло ли условно 19 крестьянских душ (считались только взрослые мужчины) прокормить самих себя и всех этих нахлебников, включая целое дворянское семейство, пытающееся вести образ жизни, красочно описанный А.С. Пушкиным, И.С. Тургеневым и Л.Н. Толстым?
Разумеется, это было неразрешимой проблемой. Это было прекрасно известно еще декабристам.
В 1826 году подследственный А.А. Бестужев писал из Петропавловской крепости к Николаю I: «мелкопоместные составляют язву России; всегда виноватые и всегда ропщущие и желая жить не по достатку, а по претензиям своим, мучат бедных крестьян своих нещадно. /…/ 9/10 имений в России расстроено и в закладе».[149]
Учитывая удельный вес мелкопоместных и беспоместных в общем количестве дворян, формулировку можно было бы и упростить: дворяне составляли язву России!
Доля расстроенных имений, названная Бестужевым, подтверждает эту оценку. Она подтверждается аналогичными наблюдениями агентов III Отделения, созданного, как известно, сразу вслед за расправой над декабристами для искоренения всякой возможной крамолы. В обзоре III Отделения за 1828 год звучат нотки, созвучные тому же Бестужеву: «Общее обеднение в земледельческих губерниях становится, как уверяют, все чувствительнее и чувствительнее. Почти три четверти помещичьих земель[150] заложено в ломбардах, банках или частных руках; помещики не могут больше выплачивать процентов, а крестьянам не из чего вносить казенных налогов».[151]
Дворянство никаким образом не могло быть аналогом современного среднего класса, по сей день отсутствующего в России. Тем более, добавим, не могли играть такую роль и крестьяне!
К 1861 году положение помещиков продолжало ухудшаться. Число дворянских семей, владевших крепостными душами, упало с указанных 126 103 в 1835 году до 103 380 в 1858 году[152] — сокращение почти на 20 %: рабовладельцы в массе своей не вымирали, но, обеднев, переставали быть рабовладельцами!
Теперь уже 40 % всех дворянских семей владело менее чем по 20 душ крепостных; этой столь значительной по численности категории дворян принадлежало в сумме только 3 % общей численности рабов.[153]
Наконец, к 1861 году 65,5 % всех ревизских душ (т. е. приблизительно столько, сколько было у всех беспоместных, мелкопоместных и среднепоместных вместе взятых, составлявших почти 99 % общей численности дворян) оказалось заложено в Опекунском совете и других кредитных учреждениях[154] и, по обычаю дворянских заемов, не имело ни малейших шансов быть выкупленными своими владельцами.[155]
Аналогичным, естественно, оказалось и развитие крестьянского землепользования.
Крестьяне делились на две основные группы: крепостные и государственные. Были и иные; из них наиболее многочисленная — удельные крестьяне, выделенные при Павле I из государственных в качестве крепостных царского семейства. Еще несколько не столь многочисленных групп также представляли собой юридические обособленности, сложившиеся исторически — в том числе более миллиона военных поселенцев, существовавших в таковом качестве вплоть до 1858 года. Совсем особые порядки, отличные от общероссийских, соблюдались в отдельных местностях и на обширных относительно новых завоеванных территориях: в Польше, Прибалтике, Финляндии, на Кавказе и в Средней Азии, а ранее и в Бессарабии, в 1856 году отошедшей от России.