Эти наблюдения подтверждаются объективными статистическими данными. По сведениям, представленным местными властями, накануне 1861 года в Полтавской губернии на 83 тысячи крепостных, наделенных пахотной землею, приходилось свыше 47 тысяч, имевших только усадьбу, и до 25 тысяч не имевших даже последней. Аналогично и в Черниговской губернии: 100 тысяч владевших землею, более 5 тысяч — имевших только усадьбы и 33 тысячи совершенно лишенных недвижимости.[164]
П.Б. Струве, который до 1914 года выступал больше в роли исследователя-экономиста, не подозревая, что вскоре обратится в яростного пропагандиста-патриота, а затем через несколько лет уже не совсем по своей воле станет идеологом-антикоммунистом, справедливо усиливал это впечатление: «русское крепостное хозяйство несомненно должно было культивировать в полном или частичном обезземелении крестьян и в создании класса свободных от средств производства, слабо связанных с землею, сельских рабочих. До этого дело, как известно, не дошло, но нас интересует в данном случае не возможный конец пути, а его реальное начало».[165] Нас, разумеется, тоже, тем более что мы, в отличие от Струве в 1913 году, гораздо лучше представляем себе этот возможный конец (хотя и сегодня, конечно, — это еще не конец!).
Можно спорить о том, какой именно из коммунистических форм (колхоз, совхоз, ГУЛАГ, трудовая армия и т. д.) более соответствует месячина, но коммунистический характер этого начинания налицо. Не будем также комментировать и высокопарное (в общепринятом стиле идеологов и XIX, и ХХ веков) замечание Струве об отчуждении таких работников от земли. Заметим только, что освобождение рабочих от средств производства в данном случае нисколько не соответствовало получению ими хоть какой-то личной свободы в общечеловеческом смысле.
Параллель с коммунистической идеологией позднейших времен — нисколько не натяжка. Коммунисты (и Маркс, и Энгельс, и Ленин) нисколько не стеснялись, выводя первоосновы своего учения из догм «утопического коммунизма», а месячина — как раз классическое воплощение последних. И снова это с нашей стороны не умозрительное рассуждение, а строгий факт, основанный на свидетельстве и даже опыте самих этих «утопических коммунистов».
Среди проводников месячины были не только практики, но и теоретики, писавшие об этом. Струве приводит примеры таковых (Н. Стремоухов, Д. Вилькинс), которые не имели в виду связи собственных рассуждений и соображений, вытекавших из потребностей практики, с общими коммунистическими догматами. Но имелись и другие персонажи, причем якобы хорошо описанные в официальной и официозной российской историографии. Это — М.В. Буташевич-Петрашевский и Н.П. Огарев.
Оба они преобразовали управление собственными имениями в полном соответствии с рецептами тогдашних западных идеологов коммунизма Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Наших соотечественников негоже обвинять в отсталости — ведь о Марксе и Энгельсе тогда еще и слуха не было.
Петрашевский соорудил в своем имении настоящий коммунистический «фаланстер», согнав туда крестьян и ликвидировав их индивидуальные хозяйства, а Огарев организовал целый завод по полностью коммунистическим принципам, причем сам трудился в качестве рядового рабочего — не хуже Ленина, таскавшего свое знаменитое бревно!
Наиболее интересно и поучительно отношение их крепостных к этим коммунистическим экспериментам.
Крепостные Петрашевского в конце 1847 года попросту подожгли и спалили фаланстер.[166] Дальнейшим коммунистическим опытам Петрашевского помешал Николай I, вообразивший, что коммунизм — вредная идеология, и приговоривший сначала Петрашевского к расстрелу, а затем, помиловав, загнавший его в Сибирь, откуда тот уже не выбрался и впоследствии.
Крепостные же Огарева поступили не так круто, но настолько саботировали трудовые порывы своего барина, что привели его на грань полного разорения.[167] Желая сохранить остатки благополучия, Огарев распродал своих соратников по коммунистической борьбе[168] и, как упоминалось, укатил в 1856 году за границу. Выше мы обещали показать, что Огарев не уступал в благородстве собственному отцу! Смеем надеяться, что наше обещание выполнено.
Что же касается русских крестьян, то они оказались гораздо устойчивее по отношению к коммунистической идеологии, нежели их владельцы.
Зато царя Николая I никак нельзя посчитать противником коммунизма на основании его красноречивого конфликта с Петрашевским. Тут попросту произошло недоразумение.
Когда в феврале 1848 разразилась революция в Париже, то перепуганный Николай I в Петербургском дворянском собрании обратился к собравшимся с призывом принести присягу на верность трону. Собравшиеся так бы и поступили; нет сомнений, что и остальные дворяне империи последовали бы их примеру. Но молодой Петрашевский, присутствовавший здесь же (он был крючкотвором совершенно в стиле правозащитников ХХ века и таким же хулиганом в душе!), авторитетно выступил, объяснив, что все дворяне и так присягали на верность царю, поэтому предложение последнего — полный абсурд с юридической точки зрения. Всероссийский император оказался публично посрамлен как никогда в жизни!..
Мстительный Николай не простил вольнодумцу, и когда через год услужливая полиция (тут постаралось даже не пресловутое III Отделение, а петербургский начальник сыскной полиции) представила агентурные сведения о беседах на кухне (выражаясь современным языком!) у Петрашевского, то царь развернулся на полную катушку!
«События конца сороковых годов и начала пятидесятых в Европе и вздутое дело Петрашевского привлекли внимание некоторой доли молодежи к социальным вопросам. /…/ С наивным недоумением узнали мы, что за Фурье в кутузку сажают!»[169] — вспоминал один из тогдашних студентов, приятель Н.Г. Чернышевского.
Сам же Николай I вовсе не был противником коммунизма по существу. Как раз в подвластных ему удельных имениях производились с конца двадцатых и вплоть до сороковых годов общественные запашки — и для создания страхового фонда на случай неурожаев, и в коммерческих целях.[170] Пусть и не во всероссийских масштабах, но это был самый настоящий, классический колхозный труд!
Дальнейшему развитию коммунистического движения при Николае I положили предел сугубо внешние обстоятельства. При Екатерине II такую ограничивающую роль сыграла Пугачевщина, при Николае I — Крымская война.
Не только дворянство оказалось сословием-банкротом: вся Россия оказалась державой-банкротом, и этому печальному факту отсалютовали пушки Севастополя. Все это оказалось естественным и неизбежным следствием развития сначала выдающихся реформ Петра I, а затем и попыток его преемников придать петровской системе хоть какую-то жизнеспособность.
Моральную ответственность за это несли все россияне, но чем образованнее они были, тем больше их фактическая вина. Самая же большая вина возлежит на депутатах, собранных в екатерининский «парламент» 1767 года — лучших людях России (ведь выбирали заведомо не худших!). Практически никто из них не оказался способен на государственную мудрость. А наибольшую вину несут дворяне, задавшие тон этому собранию. Их собратья и понесли впоследствии за это наивысшую кару. Бог — не фраер, как гласит поговорка лагерных з/к!
Дворяне вылетели в трубу не после 1861 года, когда это номинально произошло, а задолго до того, и только благодаря предельной сдержанности государства, не призывавшего должников к ответу, десятилетиями продолжали свое призрачное существование, совсем не призрачным образом выдавливая последние соки из собственных крестьян.
В результате и государство обнищало настолько, что ничего не смогло противопоставить крепкой и прочной Европе, якобы совершенно затерзанной революциями, от которых в тот период вовсе не страдала Россия.
Англичане и французы провели в Крыму в 1853–1856 годах по существу лихую карательную экспедицию[171] в чисто колониальном стиле, совершенно так же, как они это проделывали в Индии или Китае, указав тем самым тогдашней России на ее место.
Обратим внимание на категорию наименее обеспеченных дворян, составлявших к 1861 году порядка 40 % их общей численности.