Я не говорю уже о массе таких специалистов, как домашние портные, музыканты, балетмейстеры, доезжачие, живописцы и проч. Все эти бедные люди, искренне воображавшие, что они действительно балетмейстеры, музыканты и живописцы, с наступлением нового порядка очутились в положении раков на мели и кончили или кончат свою жизнь в страшной нужде, перебиваясь чем бог пошлет и заливая горе водкой. Жили люди, что-то работали, награждали их за эту работу, и вдруг — трах! — все перевернулось, и оказалось, что эта работа никому ни на что не нужна и даже ничего, кроме насмешки не вызывает.
— Дармоеды! готовый хлеб ели! Попробуйте-ка сами его себе достать, господа теперь не дадут, — смеются мужики…
«Мы» тоже все знали. «Мы» и на виолончелях играли, и рисовали, и стихи писали, и равнение напра-а-аво знали, и тоже — крах, и оказалось, что все это выеденного яйца не стоит, что любой кочегар обеспечен более большей половины из нас».[223]
К тому же дореформенная дворянская молодежь, покидая поместья и отправляясь на учебу в города, увозила и туда частицу родительского благополучия: «В те годы контингент студентов университета[224] состоял преимущественно из сыновей богатых помещиков и купцов или очень бедных детей разночинцев и духовного звания. /…/ первым была не страшна жизнь вследствие богатства их родителей, /…/ вторые пренебрегали нуждою и бедностью уже потому, что они с пеленок видали ее, свыклись с нею. Как бы на помощь всем этим беднякам всегда приходило в ту пору богатое товарищество. Весьма часто богатый помещик или сын купца, занимая хорошую квартиру в несколько комнат, давал у себя приют двум-трем товарищам-беднякам и таким способом облегчал их нужду. А так как дворянство того времени держало знамя своего достоинства и на достаточной высоте, то общий тон, даваемый им, не мог не влиять на моложежь из бедного сословия, вырабатывая в ней сознание собственного достоинства».[225]
Традиции эти сохранялись и на будущие времена, когда бывший студент или даже просто гимназист оказывался не на службе, а в собственном имении: «До реформы 19 февраля дворянство было и обеспеченнее и устойчивее на местах. Пролетарии из его сословия всегда находили приют в деревнях у скучающих помещиков. Резкая рознь, существовавшая между ними и людьми из крепостного состояния, мешали даже и думать о слиянии с народом. Положение пролетария из высшего сословия было, конечно, унизительно само по себе, как положение шляхты при дворах магнатов[226]. /…/ Наконец, дешевизна жизни, отсутствие спекулятивных тенденций в помещичьей среде давали возможность существовать целым семьям при самых ограниченных средствах. Нельзя не упомянуть также и о том, что сословный дух естественно развивал товарищество, равенство происхождения сглаживало неравенство состояний».[227]
Дух дворянской солидарности порождал и вполне материальные традиции не только дворянского существования, но и всего быта образованных людей. Притом далеко не всегда положение культурного «пролетария» было унизительным: это зависело и от него самого, и от его окружающих.
И.С. Тургенев дал великолепный портрет хама-бездельника, живущего за счет дворянского гостеприимства, нагло оскорбляющего хозяев, пытающегося соблазнять чужих содержанок и невинных девиц и вообще чувствующего себя лучше, чем кто-либо другой. Интеллигентские традиции заставляют усматривать в Базарове из «Отцов и детей» какую-то положительную фигуру. Но он вполне заслуживает того, чтобы более внимательно присмотреться к его стилю жизни. Этого субъекта только воля автора заставила заняться медицинской практикой, а затем и вовсе умереть — никакого иного приложения этой личности писатель придумать еще не смог: в конце 1850-х годов нигилисты уже имелись, но профессиональные революционеры еще не появились!
Говоря о тогдашнем культурном слое, не следует переоценивать его культуру.
Возможность паразитизма за счет крестьянского труда формировала и в этом свой порочный круг: образование не было тогда необходимым условием обеспеченного существования, а ограниченность образования затрудняла его последующее практическое использование. В результате господская культура возвышалась на недосягаемой высоте по сравнению с холопской, но сама по себе господская образованность в весьма малой степени удовлетворяла требованиям, необходимым для профессиональной интеллектуальной деятельности, как, собственно говоря, описывал дело и Терпигорев.
В 1843 году, когда число дворянских семейств заметно превышало, как указывалось, сотню тысяч, суммарная численность гимназистов по всей стране была вовсе не велика: 12794 учеников в 51 одной гимназии (10066 дворян и детей чиновников — не только потомственных дворян, 2500 — из податного сословия, 218 — из духовного звания); дети священников учились в основном в духовных семинариях, нередко стремясь потом освободиться от церковной карьеры и по возможности поступить в университет. В 1853 году в 58 гимназиях состояло всего 15069 детей (12007 дворян и детей чиновников, 2719 — из податных сословий, 343 — духовного звания). Причем было подсчитано, что в ту эпоху гимназию оканчивал лишь каждый восемнадцатый из поступивших в нее.[228]
Еще хуже обстояло дело со студенчеством. В 1848 году общая численность студентов в России составляла 4016 человек. Николай I, впавший в панику от европейской революции и обрушившийся на отечественных вольнодумцев, закрыл кафедры философии и западного права, повысил плату за обучение и рекомендовал принимать на учебу одних дворян. В результате в 1850 году численность студентов сократилась на четверть — до 3018 человек, а в 1854 году снова поднялась — но только до 3351 человека.[229]
Это никак не соответствовало тогдашним потребностям государства. Корпус гражданских чиновников к концу 1850-х годов составлял в сумме около 80 тысяч человек, что давало порядка 3 тысяч открывавшихся вакансий в год. Количество же выпускников университетов (за исключением медицинских факультетов) и школ правоведения не превышало 400 человек в год.[230]
Государственная служба заполнялась безграмотными чиновниками, а грамотные люди туда вовсе и не стремились: им и так можно было просуществовать — без нищенских окладов, положенных мелким чиновникам (при громадных — на генеральских верхах!).
Притом качество российского образования заметно уступало в ту эпоху европейскому. Достаточно указать, что даже в 1870-е годы численность профессоров в каждом из семи тогдашних российских университетов была порядка в 2–3 раза ниже, чем в Берлинском, Венском или Лейпцигском.[231]
Но для того, чтобы бездельничать по поместьям, высокого качества образования и не требовалось. Это породило заметную, длившуюся еще десятилетия затем, традицию относиться к образованию как к чему-то второстепенному, несоизмеримому по важности, скажем, с решением «великих вопросов»! Но тех, кого почитали тогда неудачниками, кто не сумел пристроиться с бомбой в руках к решению этих пресловутых великих вопросов, ждали в дальнейшей гражданской жизни, при наличии подобного исходного образования, сплошные разочарования!
«Клеймо недостатков, которые создаются полуобразованием, лежит нередко на работе даже самых выдающихся талантов наших»[232] — это писалось уже в конце 1880 годов.
А вот как писали даже после 1905 года: «средний массовый интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он — плохой учитель, плохой журналист, непрактичный техник и проч., и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. /…/ Если вспомнить, какое жалкое образование получают наши интеллигенты в средних и высших школах, станет понятным и антикультурное влияние отсутствия любви к своей профессии и революционное верхоглядство, при помощи которого решались все вопросы».[233]
Но все это не было ни бедами, ни недостатками — пока существовало крепостное право, за счет которого и могла без трудов и забот существовать вся эта «Молодая Россия».
И никаких революционных выступлений с ее стороны не было и быть не могло, пока это право сохранялось — ничего более серьезного сверх хамства какого-нибудь Базарова. Иначе это стало бы выступлением против основы основ всеобщего существования!
Поразительно, но факт: ведущие идеологи России 1830-х — 1850-х годов (не только официальные и официозные, но и подавляющее число тогдашних политических оппозиционеров) признавали именно тогдашний быт крепостных российских селений не только приемлемым в моральном отношении, но и идеалом для всех последующих времен и даже, по возможности, для всего человечества!