По отзыву соседних помещиков, управление во всех трех имениях было хорошее, особенно у Л-ского, которому принадлежали преступники и где они начали убийства. Сами убийцы — незаконнорожденные, более работали на себя, чем на господина, имели некоторое состояние; первый брат умел читать, а второй — читать и писать и по-русски и по-польски; оба домогались и прежде свободы, разглашая слухи об освободительных указах /…/, оба грозили и прежде бунтом. Преступники показали, что они совершили преступление без уговора, в исступлении; они схватили ножи, чтобы не допустить себя до телесного наказания.
Комиссия военного суда приговорила обоих убийц пргнать сквозь строй чрез тысячу человек шесть раз и затем отправить на каторгу»[253] — едва ли при получении шести тысяч ударов палкой по спине можно было сохранить жизнь!
«/…/ не проходило года без того, чтобы кто-либо из помещиков в ближайшей или более отдаленной округе не был убит своими крестьянами. В газетах об этом, конечно, никогда не писали, но известия о таких случаях были совершенно достоверны».[254]
«Старшее поколение, мирное и доброжелательное, не видело в крепостном праве никакой несправедливости по существу: крестьяне не могли обойтись без опеки /…/. Но старшее поколение не скрывало от себя, да и от нас, младшего поколения, что бывают, к сожалению, большие и дурные злоупотребления, но они приписывались дурным личным свойствам того или другого помещика. Помню, отец говорил мне и указывал, где в нашем деревенском соседстве помещик был убит своими крестьянами; факт был преступный, но и помещик был виноват. Потом случалось слышать о других происшествиях подобного рода, о жестокостях помещиков, о бунтах крестьян; раз мне привелось видеть самую «торговую казнь» — наказание кнутом».[255]
«Одной из весьма нередких причин угнетения крестьян помещиками было покушение последних на жен и дочерей своих крепостных. Смелые мужья и отцы подвергались гонениям, податливые делались фаворитами. /…/ При существовании крепостного права наш общественный строй стоял, можно сказать, на пороховой бочке: достаточно было малейшей искорки, чтобы произвесть в нем взрыв: то помещики истязали наказаниями и обирали поборами своих крепостных крестьян, то крепостные крестьяне убегали в одиночку и массами от своих помещиков, бунтовали и избивали их».[256]
«Когда по поводу одного из таких нападений моим отцом, князем Сергеем Васильевичем Волконским, были однажды приглашены для обсуждения этого вопроса несколько соседних помещиков во второй уже половине 50-х годов, то из объявления съехавшихся оказалось, что из собравшихся редко кто избежал нападения со стороны крестьян или дворовых, а на некоторых такие покушения прямо на жизнь были произведены даже не один раз. Но большинство считало нужным молчать, видя в оглашении таких случаев не только что-то позорящее для того, на кого оно было произведено, но и опасное для сохранения помещичьего авторитета».[257]
«По частным, но достоверным сведениям, в последние годы в некоторых подмосковных губерниях — Тульской, Рязанской, Тверской — крестьяне стали довольно часто подвергать своих помещиков телесным исправительным наказаниям, чего прежде не бывало. Едва ли это не самый верный признак падения нравственного авторитета помещичьей власти».[258]
«Крестьяне не рабы, а только прикрепленные к земле. Большие[259], как и мы, знали, что это не так, но только не хотели этого знать.
Один из наших соседей был граф Визанур /…/. После его смерти отец хотел купить его имение, /…/ и мы поехали его осмотреть. Большого барского дома в нем не было, а только несколько очень красивых маленьких домов, все в разных стилях. Помню турецкую мечеть и какую-то, не то индийскую, не то китайскую, пагоду. Кругом дивный сад с канавами, прудами, переполненный цветниками и статуями. Только когда мы там были, статуй уже не было, остались одни их подставки. В этих домах, как я узнал потом, жили жены и дочери его крепостных, взятые им насильно в любовницы, одетые в подходящие к стилю дома костюмы, то китайками, то турчанками. Он тоже, то в костюме мандарина, то — паши, обитал то в одном доме, то в другом. Бывший управляющий графа объяснил нам и причину отсутствия самых статуй. Они работали в полях. Статуями прежде служили голые живые люди, мужчины и женщины, покрашенные в белую краску. Они, когда граф гулял в саду, часами должны были стоять в своих позах, и горе той или тому, кто пошевелится.
Смерть графа была столь же фантастична, как он сам был фантаст. Однажды он проходил мимо Венеры и Геркулеса, обе статуи соскочили со своих пьедесталов, Венера бросила ему соль в глаза, а Геркулес своею дубиною раскроил ему череп.
Обеих статуй судили и приговорили к кнуту. Венера от казни умерла[260], Геркулес ее выдержал и был сослан в каторгу.
Другой наш сосед, некто Ранцев, побочный сын графа Воронцова (в восемнадцатом столетии было в обычае давать своим побочным детям свою фамилию, урезывая первый слог), тоже слыл за жестокого помещика. Отец давно добирался до него, но ничего, как предводитель дворянства, сделать не мог, явных улик против него не было. Но он, хотя постоянно проезжал мимо его дома, никогда к нему не заезжал.
При проезде однажды чрез его деревню у нас сломалась рессора. Прибежал Ранцев и просил переждать у него в доме, пока поправят, и мы сделались у него невольными гостями.
Нас поразило, что его люди ходят точно балетчики, все на цыпочках. Отец /…/ приказал узнать, что это значит. Оказалось, что Ранцев, у которого уже много крестьян было в бегах, для предосторожности приказал всем дворовым каленым железом обжечь пятки и в рану положить конский волос.
Ранцев был взят в опеку».[261]
Последние три свидетельства относятся уже к началу царствования Александра II — самому кануну реформы 1861 года. Эпизоды в последнем свидетельстве завершились почти что хэппи-эндом, по крайней мере — торжеством закона: обе «статуи» получили якобы справедливое воздаяние, да и Ранцев тоже пострадал, хотя и не был уголовно наказан: его только лишили возможности продолжать своевольную деятельность. Не ясно при этом, что сыграло большую роль в этом возмездии за оказанное гостеприимство: строгий предводитель дворянства или сломавшаяся рессора!
Последний из процитированных мемуаристов — все тот же барон Н.Е. Врангель (отец знаменитого генерала П.Н. Врангеля) рассказывает и о том, как при крепостном праве осушествлялся набор солдат в русскую армию:
«Тогда солдат служил тридцать пять лет, уходил из деревни почти юношей и возвращался дряхлым стариком. Служба была не службою, а хуже всякой каторги; от солдат требовали больше, чем нормальный человек может дать. «Забей трех, но поставь одного настоящего солдата» — таков был руководящий принцип начальства. И народ на отдачу в солдаты смотрел с ужасом, видел в назначенном в рекруты приговоренного к смерти и провожал его, как покойника. Выбор, кому идти, у большинства помещиков, я говорю о хороших [!!!], был предоставлен самому сельскому обществу. Но все-таки список представлялся барину и нередко им изменялся. Хороший исправный элемент заменялся лодырями или просто неугодными ему лицами, и поэтому до последней минуты никто не знал, кто будет «забрит».