Но вот настал роковой день, и бургомистру объявляется, кого сдать. Опасаясь, что несчастный наложит на себя руки или сбежит, его связывают, забивают в колодки, сажают под караул и, дабы его утешить, дают напиться допьяна. /…/
Стоят телеги, окруженные караульными мужиками с дубинами в руках, которым приказано сопровождать рекрутов до места сдачи. Забитых в колодках людей ведут под руки; они с трудом передвигают ногами, упираются, пытаются вырваться, — но их тащат силою к телегам и укладывают, как связанных телят. Бабы голосят и навзрыд плачут, дети им вторят. Мужики угрюмо стоят, опираясь на свои палки. /…/
Эти зрелища были ужасны, но все ходили на них смотреть, как ходят и в театр смотреть на душераздирающие драмы, ходят смотреть и на смертную казнь. Такова человеческая душа — ей нужны зрелища, будь это даже кровавые».[262]
Так было ли положение крепостных каким-то критическим по мнению Н.Е. Врангеля, как вы считаете?..
19 февраля 1861 года все ранцевы в России законодательно утратили возможность произвольным образом распоряжаться своими соотечественниками — в этом и было главное достижение Великой Реформы!
И как бы ни скалили зубы недоброжелатели Александра II на его прозвище, данное народом — Царь-Освободитель, и какими бы ни были самостоятельные отступления Александра от безупречного образа, сопутствующего столь громкому имени, но Александр II был и остается до настоящего времени величайшим правителем в истории России — по силе и глубине позитивных преобразований, внесенных и закрепленных им в самые основы быта и морали российского народа.
Никто из его предшественников и преемников не совершил подобного по масштабам акта гуманизма!
Хотя имели место и другие акты почти соизмеримого масштаба: уравнение в правах всех подданных России, провозглашенное Временным правительством по инициативе министра юстиции А.Ф. Керенского 22 марта (ст. ст.) 1917 года, и роспуск ГУЛАГа и реабилитация большинства его узников, совершенные по инициативе Н.С. Хрущева (ныне выясняется, что эта инициатива еще раньше принадлежала Л.П. Берии!).
Характерно, что последние названные деятели не относятся ныне к числу уважаемых и почитаемых, а Декрет Временного правительства от 22 марта 1917 года вообще почти никогда и никем не упоминается. Все это в совокупности — и положительные, и отрицательные показатели того морального климата, что неискоренимо существует в России уже не одно столетие.
Александр II прекратил и призыв в армию в качестве традиционной формы российских развлечений: с 1874 года была введена всеобщая воинская повинность, и практически пожизненная воинская служба (бывшая уделом только меньшинства мужского контингента) заменилась обязательной (для всех мужчин, признанных здоровыми), но сугубо временной — по нескольку лет (в зависимости от образования: чем было оно выше, тем обязательная служба короче, с большими возможностями служебного роста и привилегиями).
Служба в армии (в мирное время), таким образом, превратилась из каторги во вполне обычный жизненный этап для любого мужчины (пока с шестидесятых годов ХХ века не возникла и не укоренилась «дедовщина»).
С 1863 года были запрещены и телесные наказания в армии (на флоте — еще ранее) — и в этом Царь-Освободитель соответствовал своему славному имени.
Отметим характернейшую особенность всех вышеприведенных свидетельств: почти все они принадлежат людям, бывшим детьми при крепостном праве и просто физически неспособным на самостоятельные зверства по отношению к зависимым людям. К тому же и отрицательные персонажи во всех этих свидетельствах без исключений не являются ближайшими родственниками мемуаристов. Это очень неслучайно.
Великая же гуманистическая русская литература XIX века предпочитала, в целом, не останавливаться и не заостряться на этих неприятных темах — и это основное и существеннейшее качество и этой литературы, и ее потребителей и воспитанников. Еще бы: цвет великого века российской литературы (с конца XVIII и по конец XIX столетия) — это 328 писателей, родившихся в 1783–1844 годы, — от величайших всемирно признанных гениев до скромных поденщиков литературного цеха — немалый отряд идеологических работников! Оказывается, что 249 из них (три четверти общего количества) было дворянами,[263] т. е. людьми, так или иначе лично причастными к работорговле и к повседневной эксплуатации рабов, возражать против которых означало не только выступать против преобладавшего общественного мнения, но и против собственной материальной выгоды.
Много ли было коммунистов, писавших в ХХ веке о политической дискриминации в «лагере социализма», об ужасах ГУЛАГа, условиях существования репрессированных народов, просто о быте колхозников, пожизненно прикованных к принудительному труду? Да и некоммунистов тоже?..
Вот то-то и оно! Бесчеловечность — совсем не преходящий и не случайный фактор всей российской реальности предшествующих трех веков — о более прошлых временах лучше и не заикаться!
Из полноценных современников, бывших взрослыми при крепостном праве, лишь ничтожные исключения (отчасти — указанные выше) высказывались по поводу российских порядков недвусмысленно и нелицеприятно.
Одно из этих редчайших исключений — знаменитый А.Н. Радищев. В его «Путешествии из Петербурга в Москву» мы встречаем и зверей-помещиков, и зверские коллективные расправы крестьян над своими мучителями и угнетателями: «Они окружили всех четверых господ, и коротко сказать, убили их до смерти на том же месте. Толико ненавидели они их, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве»[264] — почти что ритуальное убийство!
К большинству остальных вполне можно адресовать упрек, высказанный А.И. Герценом в адрес И.С. Аксакова: «Все мы, воспитанные в помещичьих домах, жившие по деревням часть года, знаем, как русское дворянство уважало человеческое достоинство товара, который оно сотнями посылало на дороги, отдавало на фабрики, переселяло и проч. Неужели г. Аксаков, живущий всю жизнь в этой сфере, ездивший на изучение ярмарок, участвовавший при следствиях, не знает этого? Как не знать, но он из патриотизма не помнит».[265]
Упрек этот тем более силен, что правомерно может быть отнесен к другому знаменитейшему и величайшему из русских патриотов — также отпрыску помещичьей семьи. Напомним, что личные неурядицы великого нашего Федора Михайловича Достоевского начались с того, что умерла его мать; тогда будущему писателю исполнилось 16 лет. Двумя же годами позже, в достопамятном 1839 году, собственными крепостными был убит его отец — в поле, во время сельскохозяйственных работ.
Вот бы великому людоведу и душелюбу написать роман по такому сюжету! Но куда там! Гораздо приятнее ему было рассуждать о Царьграде, о богоносных мужичках, о ничтожных полячишках и о жидах, пьющих кровь христианских младенцев!..
Политический рецепт Тютчева о противопоставлении России и революции был немедленно опробован практически: в 1849 году войска Николая I раздавили революцию в Венгрии.
Вслед за тем, позарившись (в который раз!) на Проливы и замыслив в 1853 году поход на Балканы, Николай явно не расчитывал ни на возможность, ни на желание европейцев оказать отпор.
А зря: нужно было повнимательнее вглядываться в сводки погоды и биржевые курсы!
Николай I, опрометчиво напавший на турок, оказался лицом к лицу с могущественнейшей европейской коалицией. Развалины Севастополя продемонстрировали всему миру, что Николаевская Россия оказалась подлинным колоссом на глиняных ногах!
Николай не смог пережить такого унижения.
Официально он умер 18 февраля (2 марта н. ст.) 1855 года, но молва свидетельствует о том, что после фактической смерти выигрывалось время для принятия дальнейших решений: еще трое суток печатались бюллетени о состоянии его здоровья. Сообщение о смерти царя пришло в Москву из-за границы ранее, чем из Петербурга.[266]
Так и не известно доныне, было ли это убийством, самоубийством или естественной смертью. Возможен и промежуточный вариант: медицинское самоубийство: уже тяжело простуженный царь выезжал из дворца в зимний холод в открытой повозке, одетым в легчайший плащ.
19 февраля 1855 года на трон вступил его сын Александр II.
Патриотический подъем, сопровождавший, между тем, и эту войну, неожиданно продемонстрировал весьма специфические настроения крепостных крестьян. Об этом писал все тот же Чичерин: