Одним из первых обнаруженных фактов стало то, что основные участники ишутинского кружка накануне покушения обзавелись ядом, которым условились воспользоваться при аресте, чтобы не выдавать своих секретов полиции; никто из них данного обещания не исполнил.
Свою порцию яда Каракозов получил непосредственно от Кобылина — это один из немногих пунктов, которые следствию удалось практически доказать; остальное повисало в воздухе ввиду непризнания своей вины ни Кобылиным, ни Худяковым. Этих, тем не менее, никакому «конвейеру» не подвергли.
Перипетии с ядом вполне характерны для совершенно инфантильной игры в заговор: на следствии вполне определенно выяснилось, что никакими сведениями о подробностях и участниках «константиновского» заговора никто из ишутинцев не обладал — сверх того, что знал и что им всем сообщил Каракозов со слов Кобылина.
При этом было названо только одно имя представителя «константиновской партии» — бывшего соратника Чернышевского А.Д. Путяты.[500] Эта деталь показаний убедила следователей, что Каракозов не врет в отношении Кобылина — последний был знаком с Путятой, а Каракозов и другие ишутинцы — нет, хотя и слышали о его прежних революционных увлечениях, включая и слухи о том, что Путята запускал руку в революционную кассу.
С другой стороны, воспользуйся все они или хотя бы кто-нибудь из них ядом всерьез — и «заговор» обрел бы еще более зловещие очертания.
Что же касается весомого гонорара, обещанного за цареубийство, то вопрос об этом каким-то удивительным образом исчез и из материалов следствия и суда, и изо всех сохранившихся показаний и воспоминаний затронутых лиц…
Что касается Путяты, то, похоже, что кое-кто из прежних друзей решил свести с ним счеты — за прилипшие к его рукам деньги или за что-то иное.
С 1864 года Путята был в отставке — его уволили за пропаганду коммунистических взглядов среди учащихся; очевидно, Путята преподавал кадетам арифметику в революционном духе… С тех пор ни в чем противозаконном он не замечался.
Только арест и показания Путяты дали правительству развернутые достоверные сведения о самораспустившейся в 1863 году «Земле и Воле», в число основателей которой он входил; множество документов, найденных у него при обыске, подтверждало это вещественно. Зато насчет «константиновского заговора» Путята стоял твердо, и никаких его свежих криминальных связей ни с высшими кругами (личных связей там у него хватало), ни с революционерами не обнаружили.
По окончании следствия Путята отделался надзором полиции.
Его явная неготовность к обыску и аресту вполне определенно указывает на отсутствие отношения к новому заговору.
Вот Елисеев, готовясь к неминуемому аресту, который и последовал в конце апреля, заранее уничтожил все компрометирующее — до последнего клочка бумаги; не известно только, сделано это было до 4 апреля или после…
В пользу серьезности зловещего плана, изложенного Каракозову Кобылиным, свидетельствует целый ряд обстоятельств.
Во-первых, не промахнись Каракозов (или не толкни его под руку случайный прохожий — крестьянин О.И. Комиссаров, как это якобы увидел присутствовавший на месте покушения генерал Э.И. Тотлебен), все могло получиться почти так, как и планировали действительные или мнимые заговорщики.
Вполне возможно было и то, что великий князь Константин Николаевич стал бы если и не царем, то регентом или кем-то в этом роде — даже при наличии законного наследника Александра Александровича. Последнего, как мы расскажем, было вовсе не трудно в данный момент уговорить отказаться от престола, а его младшие братья были совершенно незрелыми: старшему из них, Владимиру Александровичу, 10 апреля 1866 года исполнилось девятнадцать.
Константин Николаевич и без того был вторым по влиянию лицом в государстве, а мог стать первым.
Чисто умозрительные подозрения в его адрес имели настолько серьезные основания, что сам он, стремясь к реабилитации, порывался в конце мая 1866 года получить пост председателя суда над террористами; такое рвение не встретило ни поддержки царя, ни сочувствия у царедворцев. Ясно, что на некоторое время великий князь был вынужден полностью прекратить свои оппозиционные поползновения.
Во-вторых, Кобылин был вовсе не таким простым «студентом Кобылиным» (на самом деле — уже практикующим врачом), как это вошло во все последующие описания каракозовского дела. У Кобылина были значительные революционные связи, только частично выявленные следствием, в частности — с прежними соратниками Чернышевского. Но существеннее то, что Кобылин по рождению принадлежал к настоящей аристократии, и в силу данного обстоятельства обладал обширными неформальными связями в самых высших сферах. Он вполне годился на роль ключевой фигуры заговора, а главное — мог выглядеть таковым.
В-третьих, очень странную роль сыграл (точнее — не сыграл) хорошо нам знакомый петербургский генерал-губернатор князь А.А. Суворов. Последний получил за несколько дней до 4 апреля письмо от известного скандальными похождениями Н.Д. Ножина (1841–1866), лежавшего в больнице, с просьбой о немедленной встрече и обещанием открыть ужасную тайну; впрочем, содержание письма известно только по слухам, ходившим позже в придворных сферах.
Ножин прежде обвинялся даже в преступной страсти к собственной сестре. Бывал он и за границей, где очень понравился Герцену.
Позже на следствии Худяков показывал, что сам он заговорщиком не является, но если заговор существовал, то подробности должен знать Ножин — Худяков старательно делал вид, что не знает о его смерти.
Ножин, безусловно, никак не годился в руководители заговора; но почти очевидная его посвященность в суть дела свидетельствует о том, что либо он был кандидатом на роль исполнителя, замененным более подходящим Каракозовым, либо должен был быть дополнительным участником покушения, но болезнь помешала. Не исключено и то, что каким-то образом он просто случайно узнал о намеченном. Более подозрительным выглядит то, что Худяков явно знал о его смерти и очень вероятно — о посланном доносе.
Суворов, вроде бы, никак не откликнулся на послание, что довольно странно. О письме вспомнили (кто? сам Суворов или чины его канцелярии? — это нам не известно) после покушения, и выяснилось, что двадцатичетырехлетний Ножин 3 апреля скоропостижно скончался, что еще более странно, но всякое случается. Об экспертизе трупа при этих странных обстоятельствах вопроса никто не поднял — вот это еще страннее всего предыдущего…
Граф М.Н. Муравьев, которому поручили следствие, громогласно пообещал лечь костьми, но вывести всех на чистую воду.
Судя по дневнику того же Валуева, это вызвало совсем не шуточные тревоги. 17 мая последний записал: «Гр[аф П.А.] Шувалов говорил мне, что есть указание на какой-то другой заговор против жизни государя. Арестования продолжаются по муравьевской комиссии; по новым указаниям к ним еще не приступлено в ожидании приезда подозрительных лиц из Москвы».[501]
Обстановка была совершенно ясной: у Александра II было гораздо больше оснований для обвинений ближайшего окружения в измене, чем, скажем, через семьдесят лет у Сталина. Мало того, ситуация 1866 года вроде бы позволяла схватить заговорщиков за руку.
Именно в таком плане сразу повел пропаганду Катков, усиленно намекая в своей газете на виновность и высших кругов, и оппозиционных литераторов. Только этого не хватало Валуеву, и без того точившему на него зубы! Министерство внутренних дел реагировало довольно круто: 6 и 7 мая 1866 года Катков получил подряд еще два цензурных предупреждения и на два месяца был отстранен от редактирования «Московских ведомостей».
20 июня произошла личная встреча Александра II с Катковым, организованная Петром Шуваловым. В результате выяснения отношений состоялось какое-то соглашение, и редакторские права были Каткову возвращены.
Поскольку это произошло без согласования с Валуевым и вопреки его прежним распоряжениям, то последний подал в отставку. Тут царь вынужден был объясняться с Валуевым, которого заверил в отсутствии намерений ущемлять его права и разъяснил, что Каткова он помиловал.
Возражать против такого права царя Валуеву было невозможно и неэтично. Инцидент был исчерпан. Катков же заметно умерил свои поиски врагов народа, выражаясь языком более поздней эпохи.