В 1875 году бежал из ссылки Натансон. До весны 1876 года он объездил всю Россию и побывал за границей, чтобы собрать в общую команду всех уцелевших возможных революционеров. Именно под его влиянием Вера Фигнер бросила в конце 1875 учебу и вернулась из Цюриха в Россию.
К лету 1876 она сдала экзамен на фельдшера (в Цюрихе ей оставалось уже немного до получения медицинского диплома) и постаралась приступить к пропаганде: выше описан провал этого попытки — по весьма весомым и благородным мотивам.
Единственный заметный успех революционной пропаганды — так называемое «Чигиринское дело» — был обеспечен явной провокацией и подлогом.
Совершили их участники киевского кружка, получившего романтическое название — «Южные бунтари». Инициатором его был В.А. Дебогорий-Мокриевич, еще в 1873 году прошедший ученичество у Бакунина в Швейцарии. Согласно теории Бакунина, как упоминалось, все крестьяне России (и Украины) в душе — истинные бунтовщики и революционеры.
В 1917–1922 годах сначала участники массовых погромов помещичьих имений, а затем и сподвижники Н.И. Махно и А.С. Антонова наглядно подтвердили справедливость этой теории. Но к тому времени бунтарские настроения крестьян, подогретые ростом аграрного перенаселения, заметно подросли. К тому же и Украина эпохи Махно была наводнена оружием — как оставшимся от старой русской армии, так и брошенным бежавшими на родину германскими и австрийскими оккупантами.
Хотя в 1870-е годы оружие в России свободно продавалось, но «южные бунтари» испытывали заметный дефицит средств: кое-какие деньги у них имелись, но все же недостаточные для вооружения крестьянских толп, а помещиков, жертвующих деньги на крестьянское восстание, все-таки не нашлось — у всякой глупости есть границы.
Если в 1874 году будущие «бунтари» были захвачены общим стремлением молодежи просвещать народ, то уже со следующего года их группы, действуя в различных местностях Украины, прямо ориентировались на вооруженную борьбу.
К этому времени в нескольких волостях Чигиринского уезда неподалеку от Елисаветграда сложилась довольно напряженная обстановка — накопились претензии крестьян к окрестным помещикам, к местной власти и крестьян друг к другу. Население росло, и многодетные семьи стали требовать общинного передела земли — как это принято в Великороссии: они претендовали на собственные земли своих односельчан, имевших меньше детей; вполне ординарная ситуация для тогдашней деревенской жизни — дальше становилось еще хуже.
Этим и решили воспользоваться «бунтари».
«Весь 1875 г. прошел у нас в организации кружка и привлечении к нему новых членов. В кружок, кроме Стефановича[548] и меня, вошли: Дробязгин, Малинка и Чубаров, все три повешенные в 1878 г. в Одессе[549] /…/; Михаил Фроленко — впоследствии шлиссельбуржец, Лев Дейч[550], Виктор Костюрин, Николай Бух — впоследствии каторжане, и четыре женщины: Мария Коленкина и Мария Ковалевская — обе потом каторжанки, Вера Засулич и Анна Макаревич, позже принимавшая живое участие в итальянских социалистических организациях (была замужем за итальян[ским] соц[иалистом] Костой).
Кружок наш стоял на почве заговора, задачей мы поставили организацию вооруженного крестьянского восстания /…/.
План был простой. В определенный срок группа наша заодно с привлеченными крестьянами, — все вооруженные, конечно, — должны были начать мятеж. Наш отряд, переходя из одного селения в другое, из одной местности в другую, имел в виду всюду объявлять об конфискации помещичьих земель и производить немедленную раздачу земли крестьянам. Но для успеха дела, для того, чтобы крестьяне присоединились к нашему отряду и чтобы ширилось восстание, мы решили пустить в дело манифесты, якобы изданные царем, призывающие крестьян к восстанию против помещиков. /…/
Если вдуматься внимательно в наш план подложных манифестов, то в нем недвусмысленно проглядывало невысказанное только наше убежденье, что крестьянская масса в 70-х годах далеко не была настроена революционно — и для того, чтобы подвинуть ее на решительные действия, нужно было прибегать к авторитету царя. Логически правильный вывод из этого был тот, что в крестьянской среде не было почвы для революционной деятельности. Но вывода этого мы не сделали»[551] — вспоминал Дебогорий-Мокриевич.
Будущее показало, что важна была не столько ничтожная деятельность «бунтарей», но то, что их подготовительные мероприятия в Киеве происходили на глазах нескольких молодых людей, которым позднее, после разгрома «бунтарства», предстояло сыграть действительно выдающиеся роли. Эти-то сумели сделать гораздо более далеко идущие выводы.
Самой выдающейся личностью в тогдашней киевской революционной среде был, о чем тогда еще не подозревали, Александр Дмитриевич Михайлов — будущий организатор «Исполнительного Комитета Народной воли».
Ему в 1875 году исполнилось 20 лет. Осенью того года он поступил на первый курс Петербургского Технологического института, и почти сразу в числе других возмутителей порядка был исключен. Это было для него печальным недоразумением и несчастным случаем: он не обнаружил в себе моральных сил уклониться от коллективной акции протеста, которую сам же не одобрял, а в результате был выслан в родной Путивль. Оставаться там ему было невыносимо: самолюбие у него было гипертрофированным (он, к тому же, был заикой), а всем знакомым и родственникам не объяснишь, что выгнан не за бездарность! Вот он и перебрался в Киев, сразу угодив в «революционную академию».
Позднее, сидя за решеткой, откуда ему уже было не суждено выйти, он писал: «В Киеве я встретился в первый раз с настоящими радикалами и притом всех трех направлений: пропагандистов, бунтарей и якобинцев. Познакомившись с их программами, я не пристал ни к одной из них. Я искал солидной силы, определенной и энергической деятельности; в Киеве же больше препирались о теориях и личных отношениях, чем действовали. Работали немногие единицы, но те сторонились малознакомых людей. /…/ С одной стороны, я видел великие цели и громадные задачи, а с другой — кучки людей, неорганизованные, несплоченные, без единого общего плана, без определенных практических задач. /…/ Доля организационного чутья, присущая мне, тогда еще неопытному юноше, подсказывала, что не в выработке вернейшей теории, а в совершенно-организованном деле — сила. /…/ Конечно, мои планы не могли осуществиться в Киеве, где уже личная враждебность кружков одного к другому мешала этому. Там много было генералов и адъютантов при них, но не было солдат, почти не было деятельных революционных сил. /…/ В Киеве же весной 1876 г. я познакомился с Гольденбергом[552], который меня полюбил и с большой охотой водил со мной дружбу. Как человек добрый, преданный делу, он мне нравился, но глупость его часто меня бесила и смешила; у нас установились нехорошие, протекторские отношения, что меня часто смущало и было для меня неприятно, но он был ими доволен. Здесь же в кружке пропагандистов я познакомился с Дмитрием Андреевичем Лизогубом[553] /…/. Здесь же я познакомился с Стефановичем, Капитаном[554] /…/ и со многими другими бунтарями; несколько недель они пользовались, всей ордой (с револьверами, седлами и пр.), моей квартирой. Я видел, что они приготовляются к битве, это ясно было и по их внешности, и по их настроению. Они нравились мне более всех киевлян, хотя доходили в принципах до крайностей; свое дело они от меня скрывали. Я же был поглощен своими планами, склонности к которым в них не замечал».[555]
Продолжение рассказа Дебогория-Мокриевича: «К 1876 г. кружок наш — по два, по три человека, — расселился уже весь по селам и, можно сказать, с первых же шагов поставил себя в ложное положение по отношению к крестьянам. Стоя на почве заговора и строгой конспирации, мы принуждены были беречься. Вооруженные револьверами и кинжалами, с целыми ворохами патронов, подложных паспортов, печатей и других заговорщицких предметов, мы должны были остерегаться чужого глаза. Наши двери всегда были на крючке, чтобы не мог захватить нас врасплох сосед крестьянин и застать на столе разложенные «бунтовские» принадлежности. Готовясь к мятежному выступлению, конечно нам надо было учиться владеть оружием, и мы учились этому. В результате получилось весьма печальное явление: мы, «народники», научились прекрасно стрелять, но боялись и избегали посещений крестьянина и вместо того, чтобы радоваться, хмурились и ежились, когда он входил в нашу избу. Состоять в роли какого-то актера, тщательно скрывающего свою жизнь и говорящего совсем не то, что было на душе, изо дня в день притворяться и лгать — все это было тягостно до последней степени. А между тем — таково было в общем положение «бунтаря», конспиратора — в народе. Несравнимо нормальнее и лучше были условия пропагандиста, не ставившего себе ближайшей задачей революционного выступления. Но психология нашего (а может быть и всякого) революционного движения была такова, что оно росло, обострялось и безостановочно шло к своей кульминационной точке. Начавшись с чистой пропаганды, оно перешло к бунтарству и окончилось террором…