— Вы — хороший, честный человек, Бельмонт! — сказал Кочрэнь, и они продолжали ехать молча.
Почти никто не говорил; всеми овладело какое-то странное, полусознательное состояние, словно все они приняли какое-нибудь наркотическое средство. Внутренне каждый из них переживал в душе разные моменты своей прежней жизни, вызывал милые образы родных, друзей и знакомых, — и все эти воспоминания вызывали чувство кроткого умиления и тихой, приятной грусти.
— Я всегда думал, что умру в густом изжелта-сером тумане лондонского утра, но этот желтый песок пустыни, прозрачный воздух и беспредельный простор, право, ничем не хуже!
— А я желала бы умереть во время сна! — сказала Сади. — Как прекрасно, должно быть, проснуться в другом, лучшем мире! Мне помнится один припев романса: «Никогда не говори „прощай“ или „спокойной ночи“, — а пожелай мне радостного утра в другом, лучшем из миров!»
На это мисс Адамс неодобрительно покачала головой.
— Ах нет, это ужасно, — предстать неприготовленной перед своим Творцом!
— Меня так всего более пугает одиночество смерти. Если бы мы и те, кого мы любим, умирали все разом, то, я полагаю, смерть была бы для нас тем, что переезд из одного дома в другой! — сказала миссис Бельмонт.
— Если дело дойдет до этого, — заметил ей супруг, — то мы не узнаем тоски одиночества: мы все вместе переселимся в другой мир и встретим там Броуна, Хидинглея и мистера Стюарта.
Француз на это только пренебрежительно пожал плечами; он не верил в загробную жизнь и дивился спокойной уверенности этих католиков, их простодушной, детской вере. Сам же он больше размышлял о том, что скажут все его приятели, узнав, что он положил жизнь за веру во Христа — он, никогда не веривший ни в Бога, ни в черта!
Порою эта мысль забавляла его, порою приводила в бешенство, и он, кутая свою раненую руку, как женщина — больное дитя ехал несколько в стороне, то улыбаясь, то скрежеща зубами.
На мутно-желтом фоне пустыни, усеянной камнями, на всем протяжении от севера к югу, насколько хватало глаз, тянулась узкая полоса светло-желтого цвета; то была полоса легкого песка, подымавшегося на высоту от восьми до десяти футов от земли.
На эту полосу арабы указывали друг другу с видимой тревогой, и когда приблизились к ней, то караван остановился как бы перед обрывом, на дне которого течет глубокая река. То был легкий, как пыль, песок; при малейшем дуновении ветерка он взлетал вверх высоким столбом, подобно пляшущим в воздухе перед закатом мошкам. Эмир Абдеррахман попытался было заставить своего верблюда войти в эту полосу песка, но благородное животное, сделав по принуждению два-три шага, остановилось как вкопанное, дрожа всем телом. Тогда эмир повернул назад и некоторое время совещался с Вад Ибрагимом, после чего весь караван повернул к северу, имея полосу песка с левой стороны.
— Что это? — осведомился Бельмонт у драгомана, который случайно оказался подле него. — Почему мы вдруг изменили направление?
— Это зыбучие пески, — ответил Мансур, — порою ветер подымает его вот такой длинной полосой, а назавтра, если только будет ветер, он разнесет его весь по воздуху, так что здесь не останется ни песчинки. Но араб скорее даст пятьдесят и даже сто миль крюку, чем решится пройти через такую полосу зыбучего песка, так как верблюд его переломает себе ноги, а самого его задушит и засосет песок.
— А далеко ли простирается эта преграда зыбучих песков?
— Трудно сказать!
— Что же, Кочрэнь? Ведь это все к нашему благу, — заметил ирландец, — чем дольше будет продолжаться переход тем больше у нас шансов на спасение! — и он снова оглянулся туда, откуда ожидал желанную погоню. Но там, вдали, ничего не было видно.
Вскоре преграды зыбучих песков не стало, — и теперь караван мог продолжать свой путь в надлежащем направлении. Странно даже, что в тех случаях, когда эта полоса зыбучего песка настолько узка, что через нее, кажется, можно было бы перескочить, арабы все же обойдут ее громадным обходом, но не рискнут пройти через нее. Теперь же, очутившись на совершенно твердой почве, утомленных верблюдов погнали рысью, этой ужасной, неровной толчковой рысью, от которой бедные непривычные туристы колыхались и болтались, как куклы, привязанные к деревянным лошадкам. В первую минуту это казалось забавным, но вскоре эта потеха превратилась в нестерпимую муку. Ужасная болезнь, вызываемая верблюжьей качкой, заставляла невыносимо ныть спину и бока, вызывала мучительную икоту и тошноту, доходящую до спазмов.
— Нет, Сади, я больше не могу! — почти сквозь слезы заявила мисс Адамс. Я сейчас соскочу с верблюда!
— Что вы, тетя? Ведь вы себе ноги переломаете! Потерпите еще немножко, быть может, они сейчас остановятся!
— Откиньтесь назад и держитесь за заднюю луку, — посоветовал полковник, это вас облегчит, вы увидите.
Кочрэнь отцепил длинную, как полотенце, вуаль со своей шляпы, скрутил, связал концы между собой и накинул на переднюю луку своего седла. — Проденьте ногу в петлю, это даст вам опору, и вы будете чувствовать себя лучше!
Действительно, облегчение получилось моментально, а потому Стефенс сделал то же самое для Сади. Но вот один из усталых верблюдов с шумом упал, как будто у него подломились ноги, и каравану волей-неволей пришлось вернуться к своему обычному спокойному аллюру.
— Что это, новая полоса зыбучего песка? — спросил Кочрэнь, указывая вперед.
— Нет, — сказал Бельмонт, — это что-то совсем белое. Эй, Мансур! Что это такое впереди?
Но драгоман только покачал головой.
— Я не знаю, что это такое, сэр, я никогда не видал ничего подобного!
Как раз поперек пустыни, от севера к югу, тянулась длинная белая линия словно кто известкой посыпал. Это была узкая полоса, но она тянулась от одного края горизонта до другого. Мансур обратился за объяснениями к Типпи-Тилли, который пояснил что это большая караванная дорога.
— Но почему же она такая белая?
— От костей! — пояснил негр.
Это казалось почти невероятным, а между тем это так: действительно, когда караван приблизился к этой дороге, все увидели, что это была избитая дорога, до того густо усеянная побелевшими костями, что получалось впечатление сплошной пелены. На солнце эти белые остовы и черепа блестели, как слоновая кость. Многие тысячелетия подряд эта большая караванная дорога была единственной, по которой следовали бесчисленные караваны из Дарфура и других мест в Южный Египет.
И за все эти века и десятки веков кости каждого павшего здесь верблюда, оставшись на месте, высушиваемые ветром и солнцем, не разрушаемые ни влиянием почвы, ни временем, образовали сплошной ряд скелетов.
— Это и есть та самая дорога, о которой я тогда говорил, — произнес Стефенс. — Я помню, что нанес ее на ту карту и план, который я сделал для мисс Адамс. В «Бэдекере» сказано, что последнее время эта дорога заброшена вследствие прекращения всяких торговых сношений после восстания дервишей.
Путешественники смотрели на нее с равнодушным удивлением, так как в данное время их личная судьба слишком заботила их. Караван двигался теперь к югу вдоль этой усеянной костями и черепами дороги, и пленным казалось, что это самый подходящий путь к тому, что их ожидало впереди; истомленные и усталые животные медленно плелись к своему жалкому концу.
Теперь, когда критический момент приблизился и надеяться было не на что, полковник Кочрэнь, под давлением страха, что арабы сделают что-либо ужасное с женщинами, решился даже снизойти до того, чтобы спросить совета у Мансура. Положим, тот был и ренегат, и негодяй, и подлый человек, но он — местный уроженец, сын Востока и лучше кого-либо понимал взгляды арабов.
Благодаря тому, что Мансур принял ислам, арабы относились к нему с меньшим недоверием, и Кочрэнь успел не раз случайно улавливать их интимные беседы. Гордая, несколько надменная, аристократическая натура Кочрэня долго боролась против такого решения — обратиться за советом к такому человеку, как Мансур.
— Эй, ты, драгоман, так как эти разбойники придерживаются одних и тех же взглядов, что и ты, то имея в виду, что мы желали бы протянуть эту историю еще сутки, после чего нам уже будет все равно, чем бы это ни кончилось, — что ты нам посоветуешь сделать, чтобы выиграть время?