Каким бы утомительным ни было путешествие с двумя пересадками и сорокаминутным ожиданием на узловой станции Дидбери, оно по крайней мере происходило в комфортных условиях. Для судьи и его маршала резервировался вагон первого класса. Во втором ехали ассизный секретарь, секретарь стороны обвинения и судебный Делопроизводитель. Бимиш со своими клевретами, что было совершенно справедливо, следовал в вагоне третьего класса, однако тоже отдельном. Багаж экспедиции, как личный, так и служебный, перемещение которого требовало усилий нескольких носильщиков, занимал вместе с охраной весь багажный вагон. Администрация железной дороги возражала против резервирования вагонов, совершенно неуместно ссылаясь на трудности военного времени, но Бимиш быстро пресек все возражения. «Мне стоило только сказать им, — хвастался он перед своей восхищенной аудиторией, потирая руки в предвкушении приятной партии в наполеон: — „Если кто-нибудь посмеет войти в вагон, предназначенный для судьи его величества…“». Излишне было заканчивать фразу. Все присутствующие поняли, что подобного события оказалось бы достаточно, чтобы взорвать всю государственную систему Британии.
Караван достиг места своего назначения вскоре после полудня. Дерек решил в оставшееся до чая время написать письмо домой. Перед отъездом он, разумеется, обещал матери сообщать «обо всем» и, разумеется, не сдержал обещания. С одной стороны, он оправдывал себя тем, что не так-то просто рассказать «обо всем». Как многие другие, миссис Маршалл воображала, будто работа в уголовном суде — это непрерывная цепь захватывающих событий, что каждое дело представляет собой отдельную драму, каждый выступающий в суде обвинитель или защитник — гений перекрестного допроса, который «может вытянуть из тебя все, если захочет», каждая речь — бурный поток красноречия, а каждый судья — Соломон. Если бы Дерек день за днем описывал ей свои впечатления, они — он в этом не сомневался — показались бы ей чрезвычайно скучными и, поскольку она была женщиной пуританских нравов, весьма отталкивающими. А единственное действительно важное событие, которое до сих пор имело место, он обязался не разглашать. Лично он, оглядываясь на накопившийся за прошедшие дни опыт, считал, что жаловаться ему грех. Он многому научился и освободился от значительного числа иллюзий. Отношения с судьей сложились у него, насколько это возможно, учитывая разницу в возрасте, дружеские. В то же время он вынужден был признать, что длительный тет-а-тет с ним может оказаться утомительным, и втайне был весьма разочарован тем, что то ли из-за предосторожности Главного констебля, то ли по иной причине маркхэмптонские ассизы завершились так же уныло, как начались. Ему хотелось какого-нибудь развлечения, и он праздно размышлял, оживит ли их существование леди Барбер, которая должна была присоединиться к ним в Саутингтоне. Дойдя до этого пункта своих размышлений, Дерек вспомнил, что так и не начал письмо. В этот момент в комнату тихо просунулся Грин, оповестивший, что чай ждет внизу и что ее светлость уже прибыла.
Леди Барбер оказалась маленькой, темноволосой, элегантной и весьма привлекательной. Она много говорила, говорила отрывистыми фразами с повелительными интонациями, и явно привыкла прямо высказывать то, что думает, и получать то, что желает. Без малейшей демонстрации интеллектуального превосходства она умудрялась сделать так, что сутулая длинная фигура рядом с ней выглядела еще менее убедительной, чем обычно. На вид, по мнению Дерека, она была лет на двадцать моложе своего мужа. На самом деле он ошибался лет на восемь, но и более опытные мужчины совершали эту ошибку. Леди Барбер приветствовала его в энергичной дружеской манере на грани покровительства: