— Это правда, инспектор!
— Ведь вы не стали бы пользоваться ножом даже в драке?
— Конечно нет! — На тощей шее Доу напряглись синеватые вены.
— В том-то и дело. Вы говорите, что не убивали сенатора Фосетта, и я вам верю. Но кто-то убил его. Кто же?
Мускулистая левая рука Доу сжалась в кулак.
— Честное слово, не знаю, инспектор. Меня подставили.
— Это верно. Но ведь вы знали Фосетта?
Доу вскочил со стула:
— Конечно, я знал эту грязную свинью!.. — Вероятно, поняв, что его вынудили сделать опасное для себя признание, он умолк и уставился на отца с такой ненавистью, что мне стало стыдно за фамилию Тамм.
Отец умудрился выглядеть обиженным.
— Вы не так меня поняли, Доу, — проворчал он. — Вы думаете, что я хитростью заставил вас признаться. Это не так. Вам незачем было признаваться в этом. У окружного прокурора имеется ваше письмо, которое нашли на столе Фосетта. Понятно?
Старый заключенный что-то пробормотал. Я внимательно изучала его лицо. Это выражение страха, подозрения и надежды преследовало меня много дней. Я посмотрела на Джона Хьюма — он не казался впечатленным. Впоследствии я узнала, что во время первого допроса полицией и окружным прокурором Аарон Доу упорно отказывался что-либо признавать, даже когда ему показали письмо. Этот факт заставил меня еще выше оценить инстинктивную хитрость отца.
— Понятно, инспектор, — сказал наконец Доу.
— Вот и прекрасно, — спокойно отозвался отец. — Мы не сумеем помочь вам, Доу, если вы не расскажете все откровенно. Как давно вы знали сенатора Фосетта?
Бедняга снова облизнул губы.
— Я… Очень давно.
— А поточнее?
Доу молчал, и отец изменил подход, быстро сообразив, что о некоторых вещах старика не заставишь говорить.
— Но вы поддерживали с ним связь из Алгонкина?
— Ну… да, сэр.
— Вы прислали ему отпиленный кусок сундучка и письмо в ящике с игрушками?
— Ну… да.
— Что вы подразумевали под этим сундучком?
Думаю, мы все сразу поняли, что даже при самых благоприятных условиях было бесполезно ожидать услышать от Доу всю правду. Упоминание о фрагменте игрушечного сундучка, казалось, внушило ему оптимистическую мысль, так как на его лице мелькнула улыбка, а в циклоповском[30] глазу блеснула хитрость. Отец тоже это заметил и постарался скрыть разочарование.
— Это было… ну, вроде знака, — осторожно сказал Доу. — Чтобы он вспомнил меня.
— Понятно. В вашем письме говорилось, что вы собираетесь позвонить сенатору в тот день, когда выйдете из тюрьмы. Вы это сделали?
— Да.
— Вы разговаривали с самим Фосеттом?
— Да, с самим.
— И договорились с ним о встрече вчера вечером?
В голубом глазу снова появилось сомнение.
— Ну… да.
— На какое время?
— На одиннадцать.
— Вы явились в условленное время?
— Нет, инспектор! Я провел в каталажке двенадцать лет. Это долгий срок — совсем не то, что схлопотать туза. Поэтому я хотел промочить горло — я столько времени не пил ничего, кроме картофельной воды, что забыл вкус настоящей выпивки.
Позднее отец объяснил мне, что «туз» на тюремном жаргоне означает годичный срок, а начальник тюрьмы Магнус — что под «картофельной водой» подразумевают пойло, тайком изготовляемое заключенными из картофельных очистков и других остатков овощей.
— Поэтому, инспектор, как только меня выпустили, я отправился в забегаловку на углу Ченанго и Смит-стрит. Спросите бармена — он подтвердит!
Отец нахмурился:
— Это правда, Хьюм? Вы проверили?
Хьюм улыбнулся:
— Естественно. Беда в том, что, хотя хозяин бара подтверждает слова Доу, он также говорит, что Доу покинул его заведение около восьми вечера. Поэтому алиби у него нет, так как Фосетта убили в двадцать минут одиннадцатого.
— Я был пьян, — пробормотал Доу. — Плохо помню, что было после того, как я вышел из забегаловки. По дороге у меня в голове стало проясняться, и к одиннадцати я почти протрезвел. — Он опять облизнул губы, как голодный кот.
— Продолжайте, — сказал отец. — Вы отправились в дом Фосетта?
Глаз Доу блеснул.
— Да, но я не вошел туда! Я увидел легавых и сразу понял, что меня подставили и хотят что-то мне пришить. Поэтому я убежал в лес, а они… поймали меня. Но я не делал этого, клянусь богом!
Отец встал и начал беспокойно ходить по комнате. Я вздохнула — улыбка окружного прокурора свидетельствовала, что дело плохо. Даже не зная законов, было понятно, каким изощренным способом «подставили» этого беднягу — его заявление едва ли могло опровергнуть множество косвенных улик.