Пьер, ты видишь, что я говорю о себе в прошедшем, как говорят о мертвых. Но не бойся, однако. Я не думаю покончить с жизнью. Я принесла тебе слишком великую печаль, чтобы усилить ее еще угрызениями совести. Я живу и буду жить, если можно назвать это жизнью — узнать тебя, полюбить, быть любимой тобой и потерять тебя!..
Я знаю, что ты покидаешь Канны, уезжаешь завтра. Кажется мне, что ты не захочешь покинуть меня навсегда, не дав возможности поговорить с тобой. Рука моя дрожит, водя пером, я не нахожу слов, чтобы выразить тебе свои мысли. Но все же есть что-то очень жестокое в мысли, что ты покинешь меня, не позволив объяснить тебе, какие причины довели меня до того, что прежде я была другим человеком.
Если бы ты пробыл со мной час, один только час, то ты все-таки уехал бы, но судил бы обо мне иначе. Что было, то не воротится. Но мне хотелось бы унести с собой во вдовью жизнь, которая теперь ожидает меня, хоть одно утешение, что ты видишь меня такой, какая я на самом деле, что ты не считаешь меня способной на то, чего я не совершила.
Любимый мой, часы мои сочтены! Ты уезжаешь завтра. Когда ты будешь читать это письмо, если оно тронет тебя, если ты найдешь, что я обращаюсь со справедливой просьбой, приходи ко мне в час, в который приходил прежде. После одиннадцати часов я буду ждать тебя в теплице. Если ты бесповоротно осудил меня и откажешь мне в этом последнем свидании, прощай тогда, прощай, прощай навек, и ни единый упрек тебе не сорвется с губ моих, не шевельнется в сердце, и все равно я всегда-всегда буду говорить тебе: «Спасибо, любимый мой, за то, что научил любить тебя».
«Я не пойду», — сказал себе молодой человек, прочитав до конца эти строки, в коих звучал страстный призыв любви. «Я не пойду», — повторил он. Но он знал, что в душе его уже нет твердости, что он не в силах сопротивляться, что он откликнется на этот горестный призыв, что он поддастся этому милому голосу, музыка которого звучала в каждом слове письма, умоляя его, обжигая любовью, лаская ему сердце смертельно-грустной и нежной лаской.
Сознание возможной, несомненной низости было в нем до такой степени ясно, что взор друга, когда они встретились за завтраком, казался ему невыносимым. Пьер не в силах был разговаривать с ним, слышать его голос, быть в одной комнате с ним. К концу дня он уже не смел говорить себе: «Я не пойду».
Какая-то раскованность, которую придает любовнику уверенность в предстоящем свидании, овладевала им, наполняла его, увлекала все его существо, и к одиннадцати часам вечера он, нахлобучив шляпу на самые глаза, прижимаясь к стенам, как преступник, с пересохшим от волнения горлом, обезумев от стыда и страсти, вышел из отеля и направился по дороге, которая вела к вилле Гельмгольц. Женщина победила. Предательство свершилось…
Была одна из тех провансальских весенних ночей, когда вся природа полна опьяняющей неги. Ароматы цветов ласкали Пьера, несясь из густых садов. Томный ветерок шелестел в темной листве деревьев, придавая пейзажу какую-то жизнь, упоенную убаюкивающим экстазом; твердь сверкала звездами. Нарождающаяся луна оттеняла мрак, не имея силы осветить его, и необъятная тайна парила над молчаливым пейзажем. Это ли не ночь, чтобы идти к любовнице с бурей страсти в сердце, с поцелуями на губах, с лихорадочным пылом предвкушаемой неги в крови!
Однако Пьер, по мере того как приближался к месту свидания, начинал испытывать невыразимую тоску. Этот поступок, который сейчас свершится, представлялся ему таким преступным, что он был удручен. И все же он совершал его. Он шел. Огонь, вспыхнувший в его крови благодаря словам письма, продолжал владычествовать над ослабевшей волей. Он шел. Но это тайное и преступное посещение женщины, которую он презирал, презирая и самого себя за вожделение к ней, совсем не походило на прежние его свидания на той же вилле, когда он шел по той же дороге, но чувствовал благоговейный трепет, как пилигрим!
А Оливье?.. Боже! Если бы Оливье видел его теперь, тот Оливье, которого он так жестоко предает!.. На этой мысли сосредоточивалось все его существо, объятое трепетом любви и угрызений до такой степени, что малейший шорох приводил его в ужас. Очертания предметов вокруг него принимали грозный и фантастический вид.