То яркий свет электричества, который льют белые шары на потолке и на стенах, то желтое пламя, исходящее из ламп над игорными столами, освещали эту шумную массу голов, среди которой выделялись не менее поразительные контрасты различных рас и национальностей. Лица русских, широкие и скуластые, с резким, почти диким азиатским складом, вырисовывались рядом с итальянскими физиономиями, поражающими изяществом и той линией, которая напоминает элегантные старые портреты тосканской и ломбардской школ. Немецкие головы, сплюснутые, как бы неправильно развившиеся, с выражением простоватым, но себе на уме, чередовались с парижскими головами, умными и легкомысленными, напоминающими бульвар и коридоры театра «Варьете». Рыжие причудливые абрисы англичан и американцев, с резко очерченными профилями, казалось, сами кричали об увлечениях гимнастикой, об изобилии свежего воздуха и вместе с тем об ежедневном употреблении алкоголя. Но рядом столько лиц экзотического характера своими оживленными глазами, выразительными губами, горячим загаром кожи напоминали про другой климат, про далекие страны, про состояния, нажитые за морем в тех таинственных странах, которые у наших предков были известны под поэтическим именем «Островов».
И деньги, все деньги, без перерыва деньги текли рекой из этой толпы на зеленое сукно столов, число которых накануне было увеличено. Хотя шли уже последние партии — стрелки больших часов, висевших над входными дверями, показывали без четверти десять, — толпа игроков с каждой минутой становилась все гуще. И, однако, не шум разговоров наполнял залы: нет, кругом столов раздавалось главным образом шарканье ног по паркету да шаги непрерывного ряда проходивших и уходивших.
Столы как-то особенно выделялись среди этих волн людских, будто гладкие скалы среди бурного моря, неподвижные под ударами пенистых валов. Этот шум ног по паркету сопровождался другим, не менее непрерывным: позвякиванием золотых и серебряных монет, которые вынимают из кошельков, и они начинают сталкиваться, собираться в кучки, рассыпаться, кататься, словом, жить той шумной и быстрой жизнью, которую они испытывают под лопаточками крупье.
Позвякиванье шариков в залах с рулеткой прерывалось механическими выкрикиваниями механически повторяемых формул, в которых с бесстрастностью оракула изрекались слова: «белая», «красная», «чет», «нечет», «пас», «вист». В залах для trente-et-quarante, где не было и этих позвякиваний, еще монотоннее повторялись другие формулы:
— Четыре, два, красная дана и масть… пять, девять, красная бита, масть дана… два, два…
Глядя на эти десять или двенадцать столов, оживленных лихорадочной деятельностью, глядя, как колонны наполеондоров и стофранковых монет вырастали и исчезали, снова вырастали и снова исчезали, как билеты в сто, пятьсот и тысячу франков сгибались и разгибались, складывались в кучу и пропадали, глядя на фигуры мужчин и драгоценности женщин, на явную ненормальность всех этих людей, чувствуешь, что игорный дом живет не примитивным азартом выигрыша и проигрыша, а чем-то другим. Он дышит лихорадочной жаждой роскоши, немедленного наслаждения, излишества.
В подобные ночи кажется, что золото не имеет уже здесь никакой ценности, — столько его выигрывают и столько проигрывают за этими столами, столько его бездумно тратят рядом со столами, в отелях, ресторанах, виллах, которые раскинулись кругом казино.
Красота женщин слишком соблазнительна и слишком доступна, ласки слишком нежны, климат слишком мягок, комфорт слишком заманчив. Этот рай, созданный бессердечной утонченностью культуры, раскинувшийся по цветущим горам, лишает человека спокойствия, рассудительности и хладнокровия. Упоение, которым он опьяняет своих мимолетных гостей, по временам достигает апогея, и описываемый вечер был именно одним из таких моментов.
В нем кипело что-то вакханальное, напоминающее безумные дни Вавилона. Налицо было и библейское «Мани, Факел, Фарес»: депеши, вывешенные на одной из колонн в вестибюле, возвещали о кровавом эпизоде, вызванном стачкой, которая состоялась вчера в одном из северных горных округов. В этой телеграмме рассказывалось о ружейных выстрелах, сделанных войсками, об убитых рабочих, об инженере, зарезанном стачечниками.
Но среди этой толпы, все более и более разгорающейся жаждой удовольствий, попробовал ли кто-то в конкретных образах представить себе слова трагической телеграммы и предвещаемую ею грозу революции? По-прежнему катились золотые и серебряные монеты, шуршали банковские билеты, кричали крупье: