— Но что же ты будешь делать? — с горечью вскричала госпожа Брион. — Эти люди свидятся снова. Они будут говорить о тебе. Если этот Оливье любит своего друга, как ты рассказываешь, то они все расскажут один другому… Слушай же, — продолжала она, складывая руки, — слушай, что говорит тебе моими устами самое нежное, самое преданное чувство. Смотри, я ничего не говорю тебе о твоем долге, о мнении света, о мести твоего мужа. Я понимаю, что ты перешагнешь через все это, чтобы идти навстречу своему счастью, потому что ты уже перешагнула раз. Но ты не достигнешь этого счастья! Ты не будешь счастлива этой любовью, раз у тебя на сердце останется тайна. Ты задохнешься от молчания. А если ты скажешь… Я знаю тебя, ты думала о том, чтобы сказать, чтобы во всем покаяться, как сейчас… Если ты скажешь…
— Если я скажу, он никогда больше не взглянет на меня, — сказала госпожа де Карлсберг. — О! Не будь я уверена в этом!..
— Тогда будь мужественна до конца, — перебила Брион. — У тебя хватило силы покинуть Канны на неделю, у тебя должно хватить и на то, чтобы уехать совсем. Ты будешь не одна: я отправлюсь с тобой, я буду тебя поддерживать. Ты будешь страдать. Но ведь эта скорбь — ничто, если только ты подумаешь о другой, более ужасной вещи: ты будешь все для этого молодого человека, он будет все для тебя, и вдруг он узнает, что ты была любовницей его друга!..
— Ты права, — сказала баронесса надломленным голосом. — Я встретила его слишком поздно… Но ведь так больно вырвать из сердца истинное чувство, когда в течение долгих лет не приходилось знать ничего, кроме любопытства, тщеславия и горя, вечного горя!
Потом с горечью, почти со страстью она продолжала:
— О, я найду силы на это. Я так хочу, я так хочу, — повторила она. И наконец воскликнула:
— О, какая это жалкая жизнь!..
Испуская этот крик, она взглянула на небо совсем не таким взором, каким смотрела в первые минуты этой прогулки. Светлый отблеск месяца озарил на прекрасном лице гнев, мятеж против невозмутимой бесстрастности звезд, гор, всей природы. Затем обе подруги снова, но уже молча, стали прогуливаться среди все резче вырисовывавшихся пальм и алоэ, между клумб с благоухающими розами, мимо сонных громад апельсинов. Эли, придавленная своим тяжким решением о самоотречении, ее подруга — повторяя шепотом:
— Я ее спасу… хотя бы даже против ее воли.
III. Угрызения совести
Господин де Корансез был вовсе не таким человеком, который мог бы пренебречь хоть одной маленькой деталью, полезной для достижения раз намеченной цели. Его отец-винодел говаривал про него: «Мариус?.. Не беспокойтесь за Мариуса: это тонкая бестия…»
В то самое время, когда баронесса Эли начинала свои горестные признания в пустынных аллеях сада Брионов, этот ловкий субъект снова отыскал Отфейля на вокзале, посадил его в вагон между Дикки Маршем и Шези и повел дело так искусно, что, еще не доезжая до Ниццы, под Болье, американец пригласил Пьера посетить завтра утром его яхту «Дженни», которая в то время стояла на якоре в Каннской бухте. А завтрашнее утро было для Корансеза последними часами, которые ему оставалось еще провести в Каннах перед отъездом якобы в Марсель и Барбентан, на самом же деле — в Италию.
Мисс Флуренс Марш обещала, что вслед за этим визитом на «Дженни» Отфейль будет приглашен на прогулку 13-го числа… Примет ли Пьер это приглашение? И, главным образом, согласится ли он быть свидетелем той таинственной церемонии, на которой венецианский аббат с громким именем дон Фортунато Лагумино изречет слова, навеки соединяющие миллионы покойного Франческо Бонаккорзи с сомнительной знатностью Корансезов?
Чтобы настроить должным образом своего старого товарища, провансальцу оставалось только это последнее утро. Но он не сомневался в успехе, и в половине десятого он пружинящей походкой подымался по кряжу, отделяющему Канны от залива Жуана, свежий и бодрый, как будто и не возвращался вчера из Монте-Карло на последнем поезде. На этом кряже, которому каннские жители дали громкое название Калифорнии, в одном из отелей с сотнями окон, глядящих на фруктовые рощи, поселился на зиму Пьер Отфейль.
Утро было из тех, которые делают здешнюю зиму очаровательной: много солнца, потоки лучей, но солнце не жжет, лучи не палят. Мириады роз распустились на клумбах и вдоль террас. Из рамки пальм, алоэ и бамбука, мимоз и эвкалиптов выглядывали белые и цветные виллы. На окраине кряжа полуостров Круазет удлинялся, вытягивался по направлению к островам. Темные громады сосен вперемежку со светлыми домами возвышались между нежной синевой неба и почти черной синевой моря.