Это маленькое рассуждение, произнесенное тоном полусерьезным и полушутливым, заключало в себе добрый совет, который южанин считал долгом дать другу перед отъездом. На простом и ясном языке этот совет выразился бы в следующей фразе: «Ухаживай за этой красивой женщиной сколько угодно: она очаровательна… Сделайся ее любовником. Но остерегайся мужа…»
Он заметил, как выразительная физиономия Отфейля сразу омрачилась, и поздравил себя с тем, что его так скоро поняли. Как мог он подозревать, что задел рану и что разговор о ревности герцога только усилил в сердце влюбленного ту муку угрызений, от которой и без того страдала эта нежная и слишком деликатная совесть?
Отфейль был слишком горд и благороден, чтобы хоть на одну минуту подумать об игре вроде той, какую ему столь дипломатически предлагал товарищ, или остановиться на взвешивании шансов за возможность адюльтера и против нее. Он был из числа тех людей, которые, полюбив, способны только страдать от несчастий любимого существа, он был одним из тех существ, самоотверженных и геройских в нежном чувстве и всегда готовых пожертвовать собственным счастьем.
Он снова, но еще отчетливее, с еще большей тоской, увидел то, что представилось ему вчера в воображении при первом приступе угрызений совести: вероятную сцену между эрцгерцогом и баронессой Эли, сцену, причиной которой был бы он сам и которая была неизбежна, если бы герцог узнал о продаже драгоценной вещицы и если бы баронесса не успела в своих стараниях выкупить ее.
Этого было вполне достаточно, чтобы он стал лишь вполуха слушать болтовню Корансеза, который, впрочем, вполне тактично перевел разговор на другую тему и начал рассказывать забавные анекдоты из своего неистощимого репертуара. Но что значила для Пьера эта более или менее достоверная хроника смешных и скандальных случаев здешнего прибрежья?
Его внимание снова пробудилось лишь тогда, когда они очутились на Круазете и его товарищ решился нанести главный удар. Это место прогулок в то утро было многолюднее, чем обыкновенно. Навстречу товарищам попалась одна личность, которая дала южанину прекрасный предлог для откровенного разговора и для просьбы. Он неожиданно схватил мечтателя за руку и, пробудив его от мечтаний, сказал вполголоса:
— Я тебе уже говорил, что госпожа де Карлсберг за последнее время была особенно добра ко мне, а выходя из отеля, я тебе сообщил, что я решаюсь просить у тебя услуги, большой услуги. Ты не улавливаешь связи? Но сейчас ты ее уловишь и поймешь загадку. Видишь ли ты субъекта, идущего нам навстречу?..
— Я вижу графа Наваджеро, — отвечал Отфейль, посмотрев в указанную сторону, — с двумя собаками и спутником, которого я не знаю. Вот и все…
— Вот и весь ключ к моей загадке. Но подождем, пока они пройдут… Он идет с Гербертом Богэном. Он не соблаговолит заговорить с нами…
Действительно, к ним приближался венецианец, который во сто раз больше походил на англичанина, чем шедший с ним вместе лорд. Он, дитя Адриатики, нашел средство до такой степени верно реализовать тип англичанина из Кауза или из Скэрборо, что даже избежал карикатурности. Он был одет совершенно по-лондонски: в пару из материи, которую шотландцы по месту ее выделки называют «харис». Низки брюк были подвернуты тоже по-лондонски, хотя за целую неделю не упало ни капли дождя. Он шел растянутым, широким шагом, держа в одной руке перчатки, в другой трость наперевес. Лицо было гладко выбрито и чопорно под фуражкой одинаковой материи с вестоном, в зубах торчала коротенькая деревянная трубочка, формы излюбленной оксфордцами. За ним бежала пара породистых такс, необыкновенно длинных и приземистых, на коротеньких и кривых ногах.
С какой партии тенниса возвращался итальянец-англоман? На какую партию гольфа торопился он? Рыжий цвет волос, унаследованный им от дожей, его предков, и увековеченный на картинах Бонифацио, придавал ему окончательное, совершенно неправдоподобное сходство с лордом Гербертом. Только в одном была между ними разница: проходя мимо Корансеза и Отфейля, оба двойника поздоровались с ними, причем в выговоре одного, лорда Герберта, не слышалось решительно никакого акцента, тогда как венецианец бросил свои два слога безусловно британским тоном.
— Ты хорошо рассмотрел этого человека, — начал Корансез, когда они отошли на приличное расстояние, — и ты принял его за англомана самого потешного пошиба… Только попробуй поскреби этого англичанина и узнаешь, что окажется под этой оболочкой? Итальянец времен Макиавелли стесняющийся в нравственном отношении не более чем его предки при дворе Борджиа. Он не задумается отравить кого угодно: тебя, меня, первого встречного, если мы очутимся, в известном смысле, на его дороге… Я по его руке видел это. Но успокойся, по этой части он пока еще не практиковал, а занимается лишь тем, что вот уже шесть лет тиранит несчастную, беззащитную женщину, свою сестру, обворожительную маркизу Бонаккорзи. Я не берусь объяснить тебе, как он это делает и чем он ее терроризирует… Но в течение шести лет бедная женщина шевельнуться не могла без его ведома, не было у нее ни одного слуги, не им выбранного, ни одного письма она не получила без того, чтобы он не потребовал в том отчета. Словом, это — страшная семейная трагедия, ужасающий деспотизм, такое полное угнетение, в возможность которого нельзя поверить до тех пор, пока повествование о нем не прочтешь в светской хронике или не увидишь лично, как я видел. Он не желает, чтобы сестра вышла вторично замуж, не желает потому, что живет за счет большого состояния, принадлежащего ей одной. Вот тебе…