Он перечитал письмо и сказал себе: «Правда, мне ничего не остается, как только уехать!» Будто властное внушение исходило из фраз, написанных на этом маленьком листке голубой бумаги. Порывисто, почти машинально позвонил он, потребовал конторщика, приказал приготовить счет и багаж. Если бы итальянский курьерский поезд уезжал из Канн не после полудня, а в одиннадцать часов, то, может быть, бедное дитя в этом полубезумном порыве и обратился бы в бегство, которое через несколько часов казалось ему столь же бессмысленным, сколь необходимым считал он его в этот миг.
Но поезда надо было ждать, и когда первый кризис прошел, Отфейль почувствовал, что не должен, не может бежать, как преступник, не объяснившись. Он не думал оправдываться: в своих собственных глазах он не заслуживал оправдания. Но все же он не хотел, чтобы госпожа Карлсберг осудила его, не выслушав его защиты. Увы! Что скажет он ей? В течение немногих часов, остававшихся еще до свидания, он изобретал целые речи, даже не подозревая того, что властная сила, привлекавшая его к этой женщине, была вовсе не потребность защититься! Его непреодолимо влекло к ощущению присутствия. Это единственная потребность, которая в конце концов всегда побеждает в любящем сердце все чувства, начиная с самых справедливых опасений и кончая самыми безумными страхами.
Когда молодой человек вошел в зал виллы Гельмгольц, то чрезмерность потрясений привела его наконец в то состояние сомнамбулизма наяву, когда тело и дух повинуются импульсам, которые едва доходят до сознания. Это состояние очень походит на состояние человека, который решился подвергнуться страшной опасности.
Но во всех важных происшествиях жизни продолжают действовать два основных инстинкта нашего существа: инстинкт самосохранения и инстинкт любви. Это еще одно доказательство того, что они являются у нас результатом сил, стоящих за пределами нашей личности, независимых от нашей сознательной воли. В подобные моменты наши чувства одновременно и обостряются, и парализуются; с необычайной остротой схватывают они малейшие детали, которые имеют отношение к обуревающей нас страсти, и в то же время нечувствительны ко всему остальному.
Когда впоследствии Отфейль вспоминал об этих решительных минутах своей жизни, то не мог припомнить, по какой дороге шел он из отеля к вилле, каких знакомых встретил по пути. Из этого сна наяву он пробудился только тогда, когда очутился в первом из двух зал виллы. Этот большой зал был пуст в настоящую минуту. По нему плавал, смешиваясь с ароматом растений, украшавших вазоны, запах любимых духов госпожи де Карлсберг — смесь легкой амбры, шипра и русского одеколона.
Не успел еще он полной грудью вдохнуть этот запах, так напоминавший ему присутствие Эли, как открылась вторая дверь. До него донеслись голоса, среди которых он различал только один. Он проник в его сердце, как проникли духи. Еще несколько шагов, и он был перед самой госпожой де Карлсберг, которая разговаривала с госпожой Брион, маркизой Бонаккорзи и хорошенькой виконтессой Шези.
В некотором отдалении от них, возле открытой стеклянной двери в оранжерею стояла Флосси Марш и разговаривала с молодым человеком — высоким блондином, плохо одетым и очень худым. Под всклокоченной шевелюрой виднелось ясное лицо ученого со светлыми и осмысленными глазами, с юной улыбкой. Это был Марсель Вердье, которого молодая девушка заранее известила, смело, по-американски, а он ускользнул из лаборатории на десять минут, чтобы поздороваться с ней. Присутствовать на завтраке эрцгерцог запретил ему.
Баронесса тоже не сидела. Она ходила по комнате взад и вперед, стараясь скрыть нервное возбуждение, в которое ее привело ожидание того, что должно было случиться. Но как мог он подозревать это? Видя на ней классический кашемировый костюм для прогулок, как мог он угадать причину, которая сегодня утром прогнала ее из дому? Она шла по направлению к его отелю, точно так же как он сам часто ходил к вилле Гельмгольц, чтобы посмотреть на ворота, на ряд окон и вернуться с бьющимся сердцем.
Наконец, разве был он в состоянии прочесть в нежных голубых глазах госпожи Бонаккорзи сочувствие, а в мягких темных очах госпожи Брион — беспокойство, которое подало бы надежду для влюбленного более наблюдательного? Отфейль ясно видит только одно: беспокойство, которое проглядывало в глазах самой госпожи де Карлсберг и которое он сразу же истолковал как знак гневного возбуждения. Этого было достаточно.