Он забавлялся, произнося эту фразу, которая слегка высмеивала англоманию его будущего свояка, и старался копировать его английское произношение с такой смешной мимикой, что маркиза попробовала было остановить его словами:
— Не будьте таким злым!
Но в то же самое время она за веером ласкала руку того, на кого смотрела как на своего жениха. Несмотря на шутки по адресу домашнего тирана, шутки, на которые маркиза едва осмеливалась улыбаться, Корансез сам считал соседство Альвиза опасным и потому постарался закончить этот разговор, ставший уже бесполезным.
— Вы правы, — сказал он, — когда счастлив, надо быть добрым. Но я хотел бы, чтобы вы были так же счастливы и уверены, как я. И прежде, чем оставить вас, я вам предскажу шаг за шагом все, что произойдет 14-го числа, и вы уверитесь, что ваш друг — пророк… Вы знаете уже мою линию счастья, — прибавил он, показывая свою ладонь, — знаете также и то, что я прочел на вашей хорошенькой ручке.
Из хитрости и в то же время из суеверия он постоянно разыгрывал в салонах роль чародея и хироманта. Теперь он продолжал речь с той многозначительностью и самоуверенностью, которые производят сильное впечатление на нерешительных людей и вливают в них твердость.
— Вам предстоит чудная поездка в Геную. Там вы найдете меня вместе с доном Фортунато Лагумино, вы знаете где. Старый аббат с радостью готов быть вашим капелланом на тот день! Вы вернетесь в Канны, и никто в целом мире не подумает, что маркиза Бонаккорзи превратилась в виконтессу де Корансез, кроме самого виконта, который уже найдет способ сообщить о нашем маленьком заговоре этому славному Альвизу… Оттуда вы будете писать мне в Геную до востребования, а я буду писать вам через посредство нашей дорогой мисс Флуренс.
— Которая называется также мисс Prudence[6], — сказала молодая девушка, — и которая находит, что для заговорщиков вы разговариваете слишком долго… Берегитесь карманников, — быстро прибавила она.
Это был условный сигнал на случай, если она увидит, что приближается кто-нибудь из знакомых.
— Ба! Этот карманник не опасен! — воскликнул Корансез, поглядев в ту сторону, куда показывала мисс Марш кончиком веера.
В потоке толпы он разглядел личность, которая привлекла внимание молодой американки.
— Да ведь это Пьер Отфейль, мой старый товарищ… Только он нас не заметил… Не хотите ли вы, маркиза, посмотреть на влюбленного, отчаявшегося встретиться с той, которую любит?.. И сказать, что я был бы похож на него, если бы не явились вы и не опьянили меня вашей красотой!.. — прибавил он тихонько.
Потом громко продолжал:
— Посмотрите, он уходит в противоположный угол, к другому канапе, садится на него и не думает, что три пары глаз внимательно смотрят на него. Он даже и не желал бы этого…
Молодой человек, которого южанин называл своим товарищем, казалось, в этот момент был поглощен своими мыслями до такой степени глубоко, всецело и вместе с тем грустно, что действительно оправдывал шутливую догадку Корансеза. Если заговор касательно тайного брака, который обсуждался среди этой роскошной обстановки, среди этой жадной до удовольствий толпы, если он звучал тут резким диссонансом, то мечтания того, кого Корансез назвал своим «старым товарищем», — они два года пробыли вместе в Париже, в коллеже, — были еще страннее, еще удивительнее. Контраст между шумной толпой и самогипнозом, в который погрузился Пьер Отфейль, казался слишком разительным. Очевидно, если в залах он не находил кого-то, для него не существовало ни одной из двух тысяч фигур, набившихся сюда. И кем же мог быть этот кто-то, если не женщиной?
Влюбленный в отчаянии скорее бросился, чем сел, на канапе, которое стояло напротив занятого Корансезом и его двумя соумышленницами. Там он остался, опершись локтем о ручку дивана и опустив лоб на руку, в небрежной позе, о которой даже и не думал.
Его тонкие пальцы, приподняв слегка волосы, открыли благородно очерченный лоб. Слегка изогнутый нос и суровый рот придавали бы этой поэтичной физиономии почти дикое выражение, если бы во влажных глазах не было столько мягкости и нежности. Этот взгляд, обнаруживавший исключительное напряжение мысли, в соединении с бледным и как бы слегка утомленным лицом, решительно придавал этой физиономии, на которой небольшие усы выделялись черной тенью, сходство с классическим портретом Людовика XIII в юности. Узкие плечи, худощавые конечности, видимая деликатность всего телосложения указывали на один из тех хрупких организмов, которые живут исключительно нервами, на одну из тех натур, лишенных сангвинического элемента, которых весьма глубоко потрясает малейшее душевное движение, потрясает до ощущения физической боли. Такие болезненные организмы живут чувствами так же, как сангвинические натуры живут действиями и ощущениями.