Но в настоящий момент, так как Отфейль и Корансез не фигурировали на страницах «Готского Альманаха», хозяин яхты не считал необходимым ожидать своих гостей на палубе. Когда молодые люди поднялись на последнюю ступеньку сходней, они увидали только мисс Флосси Марш, которая сидела перед мольбертом на складном стуле и рисовала акварель.
Тщательно и терпеливо копировала она пейзаж, развернувшийся у нее перед глазами: группу островов, сливавшихся там, внизу, в одну массу, похожую на длинную и темную лохматую черепаху, лежащую неподвижно среди голубой воды; излучистую, продолговатую, как бы упругую линию берега с домами среди зелени на заднем плане; воду цвета могучей, бездонной лазури с белыми пятнами парусов и поверх всего этот горизонт — эту кровлю из другой лазури, лазури небесной, легкой, прозрачной, светозарной… Под прилежной рукой молодой девушки этот горизонт запечатлевался в типичных красках и очертаниях, точность и сухость которых изобличали ничтожность дарования и избыток усердия.
— Эти американки изумительны, — прошептал Корансез Отфейлю. — Восемнадцать месяцев тому назад эта особа еще и не думала прикасаться к кисти, но потом принялась за работу и сфабриковала из себя художницу. Таким же образом она сфабрикует из себя ученую, если выйдет замуж за Вердье. У них всякий талант сводится к выучке, как у дантиста, который вставляет тебе зубы из золота… Она заметила нас…
— Мой дядя теперь занят, — сказала акварелистка, обменявшись с гостями крепким рукопожатием. — Я полагаю, что ему надо было бы назвать яхту: «Моя контора»… Ведь это слово есть в вашем языке?.. Только что приехав в гавань, он устраивает телефон между яхтой и телеграфом, и начинает работать кабель на Нью-Йорк, Чикаго, Фриско, Марионвилль!.. Мы пойдем поздороваться с ним, а потом я покажу вам яхту. Она довольно красива, но уже устарела: ей, по меньшей мере, шесть лет. Мистер Марш заказал в Глазго другую, которая совсем забьет и эту яхту, и много других. Она будет вместимостью в четыре тысячи тонн, а «Дженни» имеет только тысячу восемьсот!.. Но вот и мой дядя!
Молодые люди, вслед за мисс Флуренс, прошли через палубу судна. Пол был безукоризненно чист, бронзовые приборы блестели, красовалась мебель темного дерева, обитая свежим материалом, повсюду попадались драгоценные восточные ковры; и паркет, и бронза, и кресла, и ковры с честью могли бы украшать любую из вилл, разбросанных по здешнему побережью, а не то что яхту, испытавшую валы Атлантического и Великого океанов. Зато зал, куда молодая девушка ввела гостей, представлял зрелище, которое легко можно было бы встретить и Марионвилле на пятнадцатом этаже любого из колоссальных зданий, вытянувшихся вдоль улиц неуклюжими громадами из камня и железа и набитых деловым людом.
За тремя конторками сидели три секретаря. Один из них снимал копии с писем, бойко бегая ловкими пальцами по клавишам пишущей машинки, другой передавал депешу по телефону, третий стенографировал под диктовку того самого коренастого человечка с серым лицом, которого Корансез накануне показывал Отфейлю за столом trente-et-quarante. Этот огайский Наполеон прервал свое занятие, чтобы приветствовать гостей.
— Не имею возможности сопровождать вас, господа, — сказал он им. — Флосси покажет вам судно. Пока вы прогуливаетесь, — прибавил он с каким-то вызывающим спокойствием, которым всякий истый янки выказывает свое презрение к Старому Свету, — мы приготовляем вам новые пути для прекрасных путешествий. Впрочем, вы, французы, так хорошо чувствуете себя дома, что почти никуда не ездите…
А знаете вы нашу страну Великих Озер? Вот вам карта. У нас там на Верхнем Мичигане, Гуроне и Эри шестьдесят тысяч судов с водоизмещением в тридцать два миллиона тонн. Они ежегодно перевозят разных товаров на три с половиной миллиарда. Теперь дело идет к тому, чтобы установить прямое сообщение для этого флота и городов, которые он объезжает — Делета, Мильуоки, Чикаго, Детруа, Кливленда, Буффало, Марионвилля, — прямое сообщение с Европой. Озера вытекают в море через реку Св. Лаврентия. Это и есть дорога, не правда ли?.. К несчастью, выходя из озера Эри, приходится перепрыгивать через маленький барьер, высотой в два раза больше, чем Триумфальная арка в Париже: это Ниагара. А потом еще приходится считаться с быстринами возле озера Онтарио… Правда, уже вырыто семь или восемь каналов со шлюзами, которые позволяют ходить вверх и вниз маленьким судам… А мы хотим устроить свободный проход для любого океанского корабля…
И вот этот господин заканчивает переговоры по сему делу, — и Марш показал на секретаря, занятого у телефона. — Вчера вечером окончательно определена сумма нашего капитала: двести миллионов долларов!.. Через два года я на «Дженни» без всякой пересадки проеду с этой набережной к своему дому… Я хочу, чтобы Марионвилль сделался Ливерпулем Озер. В нем уже числится сто тысяч жителей. Через два года будет полтораста — цифра вашей Тулузы, через десять лет будет двести пятьдесят тысяч — цифра вашего Бордо, через двадцать лет мы дойдем до пятисот семнадцати тысяч — цифры старого Ливерпуля. Мы молодой народ, в нас много незрелого, но мы растем — и мы дорастем до вас… На минутку, господа. Позволите?
И неутомимый делец снова начал диктовать, не дождавшись даже, пока его племянница вывела из комнаты выродившихся чад отсталой Европы.
— Не правда ли, какой типичный американец? — шептал Корансез на ухо Отфейлю. — Он это отлично знает и играет в самого себя: Heantoncabotincumenos[15], — как сказал бы нам старый учитель Мерле… Вся их нация в таком роде.
Затем прибавил вслух:
— Знаете ли, мисс Флосси, мы можем говорить при Пьере о наших проектах совершенно открыто: он согласился быть моим свидетелем…
— Ах, какое счастье! — подхватила молодая девушка и весело прибавила: — Я, впрочем, не сомневалась в этом. Мой дядя поручил мне, — продолжала она, — пригласить вас на прогулку в Геную. Значит, дело в шляпе. Это будет премило. А знаете, вы получите награду за ваш добрый поступок: на яхте будет ваш флирт — госпожа де Карлсберг…
Произнося эти слова, веселая девушка взглянула прямо в лицо молодому человеку. Она говорила без всякого желания уколоть, с той откровенной непосредственностью, на которую справедливо рассчитывал прозорливый Корансез.
У людей Нового Света есть эта прямота, которую мы склонны считать неделикатностью. Она происходит от того, что они прямо и целиком принимают факты. Флосси Марш знала, что присутствие баронессы Эли на яхте будет приятно Отфейлю. Как честная девушка и американка, она не думала, что отношения его с замужней женщиной могли перейти за границы невинного кокетства или романтического увлечения. И ей показался вполне уместным и естественным намек на чувства Пьера. Точно так же она сочла бы вполне уместным с его стороны намек на ее собственные чувства к Марселю Вердье.
До какой же степени она огорчилась и изумилась, когда по внезапной бледности молодого человека, по дрожанию его губ, по его взгляду поняла, что причинила ему боль. При этом открытии у нее самой густая краска покрыла щеки. Если иногда американцы, по избытку простодушия, поступают бестактно, то все же они весьма чутки, touchy, как они выражаются: ошибка, совершенная с такой легкостью, сразу же становится для них самих настоящим наказанием.
Увы! Даже эта краска только увеличила тяжесть того потрясения, которое испытал Отфейль, когда он услышал имя госпожи де Карлсберг, произнесенное таким тоном. Быстрая, как молния, ассоциация напомнила ему слова Корансеза: «Мисс Марш подавит твои сомнения» и его последнюю усмешку. Припомнился ему и взгляд госпожи Бонаккорзи вчера в поезде. Внутренняя интуиция, не основанная ни на логике, ни на рассуждении, подсказала ему, что тайна его страсти, скрытая в глубине его души, похищена этими тремя лицами. От стыда, смущения и беспокойства у него по жилам пробежал такой холод, что он задрожал весь, как в лихорадке. Говорить в эту минуту крайнего потрясения было бы для него мучением, но Корансез спас его от пытки и, прекрасно заметив действие, произведенное на товарища несообразительностью американки, начал усердно расхваливать яхту.