— Я никогда не сомневалась в вашей деликатности, — сказала госпожа де Карлсберг.
Ее глубоко потрясла эта наивная мольба: в ней высказывалось столько юности и нежности! И она живо почувствовала это, особенно в силу контраста с грубым поведением, которое всего четверть часа тому назад, на этом же самом месте, позволил себе принц. Вместе с тем в посылке анонимного письма она сразу угадала руку Луизы Брион. Этот тайный знак дружбы тронул ее, и она попыталась перевести разговор на ту почву, на которой умоляла ее держаться эта благоразумная советчица. Робкая и неловкая попытка! Как выдавали ее глаза, расширившиеся от смущения, вздохи, которые невольно волновали грудь, голос, в котором слышалась дрожь сердца!
— Нет, — повторила она, — никогда я не сомневалась в этом. Но вы сами знаете злобный свет, и вы видите, что ваш поступок был замечен, — ведь вам написали про это…
— Во второй раз не напишут, — прервал ее молодой человек. — Мне и этого письма не надо было, чтобы понять злобу и бессердечность света… Если теперь я понял что-нибудь яснее, чем понимал прежде, — прибавил он с грустной твердостью человека, который скрывает слезы за последним «прости», — то это свой долг. Теперь он ясно вырисовывается передо мной. К счастью, в моей власти загладить эту нескромность третьего дня и другие, какие я, быть может, совершил. И вот я пришел просто сказать вам: «Я уезжаю…» Уезжаю, — повторил он, — покидаю Канны, и если вы позволите надеяться, что вернете мне ваше уважение, видя, как я поступаю теперь, то я уеду если не счастливым, то, по крайней мере, не с такой тоской…
— Вы уедете? — повторила Эли в свою очередь.
И еще раз промолвила она:
— Вы хотите уехать?..
Она взглянула прямо в лицо молодому человеку. Она увидела это открытое лицо, этот взволнованный взгляд, нежность которого задевала в ее сердце неведомые струны, эти тонкие уста, дрожавшие еще от только что сказанных слов. С резкостью, физически невыносимой, предстала перед ней внезапно мысль, что она навеки лишится его, и в то же время ярко нарисовалось счастье, которое ожидает их, если они отдадутся глубокому инстинкту, который влечет их друг к другу. Как внезапно прорванная плотина, поддалась ее решимость под напором желания, которое овладело ею с непреоборимой силой, и с необычайным духовным подъемом она продолжала:
— Нет, вы не уедете, вы не можете уехать. Я слишком одинока, слишком покинута, слишком несчастна!.. Вокруг меня нет ни капли искренности, ни капли, ни капли, ни капли… И мне потерять вас!..
Она поднялась со страстным порывом, который заставил подняться и Отфейля, и приблизилась к нему, в упор глядя ему в глаза, прекрасная, как дивное видение; ее чудное лицо просветлело, преобразилось, вся ее душа хотела излиться через эти уста, эти глаза. Она взяла его руки в свои и сказала ему, как бы желая этим пожатием, этими словами связать, соединить, слить воедино самые сокровенные начала их существ.
— Нет, вы меня не покинете. Мы не покинем друг друга, потому что вы меня любите и я люблю вас…
V. На море
Пятнадцать дней протекло с тех пор, как госпожа де Карлсберг первая призналась Пьеру Отфейлю в своей страсти к нему, забыв все свои обещания, решения, угрызения, уверенность в близкой катастрофе. Настал день, назначенный для отъезда «Дженни». Они стояли рядом на капитанском мостике яхты, которая увозила также маркизу Бонаккорзи по пути к фантастическому браку, поверенную ее тайн, мисс Марш, и, наконец, госпожу де Шези с мужем — этих взяли, чтобы занимать «командира». Эту кличку в шутку, но справедливо дала дяде племянница: действительно, неутомимый Ричард Карлейль Марш не сходил с мостика, откуда распоряжался маневрами яхты, как настоящий моряк. Сидеть в коляске и не править самому, ехать на яхте и не командовать лично — это для марионвилльского владыки было все равно, что совсем не сидеть ни в коляске, ни на яхте. Часто говаривал он, и это не было пустым хвастовством:
— Если завтра я разорюсь, то у меня будет двадцать средств снова нажить состояние и, тем более, не умереть с голоду. Я — механик. Я — кучер. Я — плотник. Я — штурман. Я — капитан дальнего плавания…
В тот полдень, когда «Дженни» шла к Генуе, этот на все руки мастер из Огайо пустил в ход последнее из двадцати ремесел, которые он, по его словам, знал до тонкостей. Он стоял на капитанском мостике, в обшитой золотым галуном фуражке. Его внимание до такой степени поглощено было управлением судна, он настолько вмешивался во все детали, что, казалось, у него никогда и не было другой заботы, как только отдавать приказания матросам. Он в высшей степени обладал чертой, свойственной всем выдающимся работникам: он весь целиком уходил в дело данной минуты.
Сейчас это дивное море, такой голубой, мягкий, глубокий, неизмеримый лазурный ковер, едва колыхающийся, представлялся ему не больше, чем скаковым полем, средством отдаться наслаждению борьбы ради самой борьбы, истинному национальному удовольствию англосаксонской расы. В пятистах метрах от «Дженни», впереди направо, вырисовывалась оснастка другой яхты, окрашенной в черный цвет: борта ее были ниже, нос острее, шла она на всех парах. Это была «Далила», судно лорда Герберта Богэна. Еще дальше впереди, но левее, шла в том же направлении третья яхта, белая, как и «Дженни», но больше ее. Это был «Альбатрос», любимая игрушка одного из русских князей, который жил на даче в Каннах.
Американец нарочно позволил обеим яхтам проехать далеко вперед, собираясь потом обогнать их. Оба другие экипажа сразу поняли его цель, и тут же было заключено безмолвное пари между русским князем, видным английским аристократом и американским миллионером. Все трое одинаково фанатично увлекались спортом, все трое гордились своими судами, как молодые люди гордятся своими рысаками или любовницами.
В глазах Дикки Марша, который в слуховую трубку кричал свои приказания, окружающий пейзаж превратился в какую-то отвлеченную геометрическую фигуру, в треугольник, крайние пункты которого были обозначены тремя яхтами. Он буквально не видел уже дивного горизонта, распростертого перед ним. Тщетно Эстерела развертывала перед ним длинную волнистую линию своих лиловых гор, темные впадины ущелий и обрывы мысов. Тщетно Каннский порт вытягивал свой мол со старым городом, возвышающимся над ним, с церковью, которая вырисовывалась сквозь воздух столь прозрачный, что можно было ясно видеть каждое крохотное окошечко, каждый лепной завиток, каждую ветку деревьев за оградой. Тщетно убегали вдаль роскошные холмы Трасса, покрытые пышной растительностью, а возле залива ряды белых вилл выставляли крыши из садов, и острова, подобно двум оазисам темной зелени, обозначали пункт отправления возле другого залива, кончающегося пустынной стрелкой под Антибом. Деревья на этой стрелке, как и на островах, раскинулись букетом развесистых сосен, склонившихся в одну сторону, и говорили о вечной драме этого побережья, о борьбе мистраля с волнами, о борьбе, которая в эту минуту утихла.
Но какое дело было до всего этого Дикки Маршу, для которого дивная погода этого прекрасного утра была только одним из условий его игры, одним из факторов в вопросе, выиграть или проиграть?.. Ни один барашек не пенился на обширной поверхности расплавленного сапфира, по которой «Дженни» двигалась вперед, с гулким и свежим звуком разрезая воду. Ни одного перистого облачка, ни одной тучки, известной у моряков под названием «кошачьих хвостов», не омрачало сияющего небесного купола, в котором солнце, казалось, тонуло, расплывалось, нежилось в абсолютно чистом эфире! Как будто какой-то заговор был между небом, морем и берегами, как будто они хотели оправдать пророчество хироманта Корансеза касательно путешествия яхты, которая везла ему тайную невесту.
И Андриана Бонаккорзи напомнила Флосси Марш об этом предсказании. Облокотившись на борт, они сидели рядом, одетые в совершенно одинаковые Костюмы из белой фланели с узенькими красными и черными полосками — цвета флага на «Дженни». Они разговаривали, устремив взоры на «Далилу», которая становилась все ближе и ближе.