— Ну, командир, — отвечала молодая женщина, — не трудитесь над мадригалами. Эти нежности — совсем не ваша специальность… Лучше вот проводите нас напиться чаю. Ведь он уже накрыт, правда, Гонтран?..
— Удивительные люди! — сказала мисс Марш вполголоса, когда ее дядя и чета Шези отошли на несколько шагов, направляясь к лестнице в столовую. — Они совсем как дома…
— Не ревнуй, — возразила госпожа Бонаккорзи. — Они очень пригодятся нам в Генуе, чтобы занять страшного дядю!..
— Если бы была только она! — отвечала Флуренс. — Она такая веселая и смелая. Но вот он. Ты знаешь, я дочь великой республики и не в силах переносить аристократов, которые умудряются быть дерзкими, занимаясь ремеслом паразитов и лакеев… И больше всего меня сердит то, что этот господин импонирует моему дяде!..
— Шези просто муж красивой и милой женщины, — сказала госпожа де Карлсберг. — Таким мужьям все позволяют ради их жен, и они становятся балованными детьми. А балованный ребенок в тридцать лет — никогда не будет особенно привлекательным. Но уверяю вас, что этот экземпляр — совершенно честный и безобидный малый… Вы спускаетесь? Я останусь на мостике. Будьте добры, пошлите нам чаю сюда… Я говорю «нам», потому что вы ведь составите мне компанию, — продолжала она, обращаясь к Отфейлю. — Я знаю нашего Шези: теперь, когда гонка кончилась, он начнет ко всем приставать, чтобы собрать публику вокруг хозяина. К счастью, вы под моим покровительством… Садитесь вот тут…
С этими словами она перчаткой показала молодому человеку на кресло, стоявшее возле нее: она удержала Пьера рядом с собой с нежной и властной грацией. Если женщина любит, но должна сдерживаться перед посторонними, то в эту грацию она вкладывает всю захватывающую страсть, ласки, которые не может подарить прямо. Влюбленные с темпераментом Пьера Отфейля повинуются подобным приказаниям с трогательными жестами обожания, которые вызывают улыбку у мужчин и глубоко трогают женщин. Они так хорошо знают, что покорность в самых маленьких делах служит верным знаком сердечного обожания! И вот мисс Марш, так же как госпожа Бонаккорзи, даже и не подумала подшутить над поведением Отфейля. Наоборот, уходя, они поддавались невольному участию, которое пробуждают в самых честных женщинах романы подруг, и говорили:
— Корансез прав. Как он любит ее!..
— Да, теперь он счастлив… А завтра?..
О, завтра! Молодой человек и не думал об этом страшном и таинственном завтра, неизбежном возмездии за все наши сегодняшние грехи. А «Дженни» шла все вперед своим быстрым, укачивающим ходом по бархату этого моря, теперь совершенно свободного. «Далила» и «Альбатрос» скрылись уже в голубой дали; исчезли и берега. Еще несколько вздохов машины, несколько поворотов винта, и кругом плывущего судна оставалась только колеблющаяся вода да неподвижное небо, на котором солнце опускалось уже к западу. Какие поистине божественные часы бывают в конце дивного зимнего дня в Провансе, когда вечерний холодный сумрак не успел еще остудить воздух и покрыть темнотой весь пейзаж.
Теперь все остальные гости яхты спустились в столовую, и казалось, что влюбленная чета осталась одна во всем мире на плавучей террасе, среди веток и аромата цветов. Один из корабельных слуг, подобно проворному и молчаливому духу, поставил перед ними маленький чайный столик с серебряным прибором, на котором красовался фантастический герб, присвоенный Маршем и блестевший на чашках и блюдцах: мост, перекинувшийся аркой над болотом — Arch on Marsh[19].
Эта игра слов, вроде той, которая дала имя яхте, была начертана большими буквами под гербом. Мост на гербе был золотой, болото — из черни, а фон — серебряный. Американец вовсе не заботился о нарушении геральдических правил и истолковывал такое сочинение тремя словами: черный, красный и белый — цвета его флага. А сам герб с девизом в его воображении означал, что его железная дорога, известная смелостью своих мостов, спасла его от нищеты, изображенной тут болотом!
Наивный символизм, который гораздо более подходил бы к арке грез, перекинутой в настоящую минуту для влюбленной четы поверх всякой житейской грязи. Импровизированное чаепитие окончательно придавало этому мимолетному мгновению какую-то интимную прелесть, как будто они устроились своим домом и живут вдвоем душа в душу, наслаждаясь невозбранно каждодневным счастьем быть вместе. Несколько минут они наслаждались своим одиночеством, не говоря ни слова, а потом молодой человек попробовал вслух выразить это впечатление уютности:
— Какие сладкие минуты! — сказал он. — Такие сладкие, о каких я и не мечтал! Подумайте, если бы это было наше судно и если бы мы могли так ехать много-много дней, вы да я, я да вы, никого кроме нас двоих… И ехали бы мы в Италию, которую мне хотелось бы посмотреть только с вами, или в Грецию, где зародилась ваша красота. Какая вы красавица, как люблю я вас!.. Господи! Если бы этот час никогда не кончился!..
— Дитя! Все часы кончаются, — отвечала Эли, полузакрыв свои темные глаза, в которых экзальтированная речь молодого человека вызвала искры страсти.
Как будто сердце ее сжалось почти скорбно от прилива нежности, и потом, в силу реакции, она продолжала с грацией и почти с резвостью молодой девушки:
— Моя старая гувернантка-немка постоянно говорила, показывая мне на птиц в парке Заллаша: «Надо походить на них и, как они, довольствоваться крошками…» Правда, в жизни только крошки и попадаются… Но я поклялась, — продолжала она, — что не позволю вам, не позволю нам впасть в страшное уныние.
Она подчеркнула последние два слова, нежно намекая на одну фразу, которую они не раз произносили, расставаясь, которая имела уже определенный интимный смысл в их нежных разговорах. Наклонив голову, она повернулась к столу и начала наливать чай, промолвив:
— Ну, теперь умненько напьемся чаю, и будем благодушны, как добрые бюргеры моей родины…
С этими словами она протянула одну чашку Отфейлю. Принимая чашку, молодой человек промешкал несколько мгновений, касаясь своими пальцами изящной и нежной ручки, которая протягивала ему прибор с шаловливой грацией, столь обольстительной у истинно влюбленной женщины.
Эта простая ласка заставила их обменяться взглядом, в котором сталкиваются, сливаются, тонут одна в другой две души, наэлектризованные страстью. Они снова замолчали, чтобы этим молчанием продлить и глубже проникнуться впечатлением их взаимного лихорадочного пыла, который так опьянял их в атмосфере морских запахов, смешанных с ароматом роз, под несмолкающий лепет полусонной волны, которая убаюкивала их своим томным шумом.
Чтобы понять, какие интенсивные токи вызвала эта простая ласка у молодого человека и молодой женщины, надо заметить, что они пока не были еще любовником и любовницей в полном значении этого слова. Наивная Луиза Брион уехала тогда из Канн немедленно, чтобы не быть свидетельницей неизбежного, с ее точки зрения, падения своей дорогой и неразумной подруги. Но если бы она подозревала настоящую суть этих странных отношений, то, быть может, еще попробовала бы бороться.
В течение пятнадцати дней, протекших со времени неожиданного признания госпожи де Карлсберг, влюбленные сто раз повторили друг другу про свою любовь, обменялись поцелуями, в которых изливается вся душа, даже письмами, такими же безумными, как эти поцелуи, — и все же не отдались друг другу вполне.
Это только в книгах не бывает промежутка между моментом, когда влюбленные говорят: «Люблю», и полным обладанием. В действительной жизни дело идет совсем иначе. Это отлично знают все кокетливые женщины, равно как и все влюбленные с деликатным чувством, у которых сердце не развращено ни тщеславием, ни распущенностью и для которых невозможно вкушать блаженство высшей ласки при известной грубой обстановке.
Эта природная стыдливость у Отфейля еще усиливалась робостью, свойственной людям его типа, романтичным и чистым, которые доживают третий десяток, а про чувственность знают только по редким встречам, вызывающим немедленное отвращение и упреки совести. Эти стыдливые натуры стремятся, хотя и не вполне преуспевают в том, сохранить девственность для первой настоящей любви, и когда наконец встретятся с этой любовью, то их объемлет страшный ураган, совершенно их парализующий. Непреодолимый природный инстинкт заставляет их перед женщиной, которую они любят страстно и идеально, мечтать о ласках, подобных ласкам павших созданий, и эта ассоциация образов оскорбляет их любовь, как недостойная профанация.