Оба молчали, как бы подавленные тяжестью слишком сильных ощущений. В молчании ночи они не слышали ничего, кроме собственных вздохов страсти, которые смешивались с монотонным и спокойным шумом движущейся яхты. Да по временам еще присоединялись мерные всплески воды об обшивку борта, и море, их снисходительный сообщник, очаровывало, убаюкивало их первое счастье на своем лоне, столь спокойном под таким ясным небом — в ожидании бури.
VI. Il matrimonio segreto[24]
Было четыре часа утра, когда Пьер Отфейль после страстного бдения этой ночи снова очутился в своей каюте. Он не испытывал той тоски после наслаждения, о которой говорит известная пословица. Нет, его охватил почти торжественный порыв, тот пыл умиленной радости, который является как бы упоительной благодарностью за достигнутое блаженство. Для женщины это самый верный знак того, что ее любят искренне.
Напрасно пробовал он заснуть. Блаженное волнение прогоняло от него сон, как будто его внутреннее существо боялось потерять во время сна ощущение реальности факта, который так полно осуществлял его мечту, так потрясал его, наполнял такой страстью, что почти производил разлад в его мозгу. Когда первые отблески зари начали просвечивать в стекло окна, он встал и поднялся на мостик. Там был уже Дикки Марш, который с вниманием старого моряка поглядывал на небо и на воду.
— Как француз, вы меня удивляете, — сказал он молодому человеку. — Я многих катал на «Дженни». Вас первого я вижу на ногах в такой час, который, однако, на море — самый приятный… Вдохните этот ветерок, который веет издалека. Набрав в легкие такого кислорода, можно без утомления проработать десять часов без перерыва… Небо немножко беспокоит меня, — прибавил он. — Мы зашли слишком далеко. Раньше восьми часов нам не попасть в Геную, и «Дженни» успеет еще поплясать тут… Я никогда не понимал яхтсменов, которые приглашают своих друзей торжественно поплавать по блюдечку, лежа на канапе!.. Мы могли бы пройти от Канн до Генуи за четыре часа, но я думал, что лучше дать вам поспать вдали от шума городского… Барометр стоял очень высоко! Редко я видел, чтобы он падал так быстро…
В самом деле, небесный свод, который был таким чистым весь прошлый день и всю ночь, теперь мало-помалу, как опухолями, покрывался густыми серыми облаками, похожими на скалы. Другие облака вытягивались на горизонте и, подобно движущимся линиям, набегали друг на друга. Сквозь завесу этих серых паров проглядывало тусклое солнце. Море расстилалось по-прежнему, но не было уже таким неподвижным и гладким. Вода получила оттенок свинца, тусклого, тяжелого, зловещего. Ветер свежел, и скоро мощный порыв бури промчался по мертвой поверхности моря. Сначала он поднял на ней бесконечную рябь, потом тысячи мелких волн, которые все росли да росли, и, наконец, пошли без числа небольшие валы, прямые и короткие, увенчанные белыми барашками.
— Вы переносите качку? — спросил Марш Отфейля. — Впрочем, я ошибся: «Дженни» покачает не больше сорока — пятидесяти минут… Ветер у нас сзади, а сейчас мы укроемся за берег… Смотрите, вот маяк Порто-Фино. Как только обогнем мыс, так уж нечего будет бояться.
Обрывки пены покрывали теперь всю кипящую поверхность моря, по которой шла яхта, не качаясь, но наклоняясь то вправо, то влево, как пловец, который борется с волной. Далеко в море вдавалась узкая полоса земли с совершенно белым маяком на конце, возле разрушившегося монастыря. Серебристая зелень олив, среди которых весело выглядывали пестрые виллы, кудрявилась, как руно, на этом мысе, скалистая подпочва коего разбивалась на бесконечный ряд маленьких рифов. Это был мыс Порто-Фино, прославленный как тюрьма Франциска I после битвы при Павии.
Яхта обогнула его так близко, что Отфейль в течение всего времени, пока длился этот маневр, мог слышать шум волн, разбивавшихся о прибрежные скалы. За мысом расстилалась все та же мертвая скатерть, что и прежде, но ее обрамляла длинная линия лигурийского берега, который от Киаппы и от Камольи, мимо Рекко, Нерви и Квинто, тянется к Генуе. Холмы, образующие предгорья Апеннин, громоздились друг на друга и показывали свои долины, засаженные фигами и каштанами, свои деревушки с высокими яркими домами, узкую полоску земли, которая тянется вдоль берега моря. В общем получалась дикая и в то же время веселая картина, к которой делец и влюбленный отнеслись совершенно различно. Первый сказал с презрением:
— Они не сумели построить даже и двухколейной железной дороги на этом берегу! Это дело слишком трудное для здешних людей… Я от Марионвилля до Дьюлега построил четырехколейную, а там пришлось не такие туннели рыть!..
— Да и так достаточно этого добра, — сказал Отфейль, показывая на локомотив, который медленно катился вдоль прибрежья, пуская клубы дыма. — К чему новые изобретения в старых странах?.. Как можете вы мечтать среди этой роскоши, — продолжал он, начиная думать вслух, — на этом берегу, как на всяком другом, думать о существовании борьбы и труда. Прованс и Италия — это оазис, лежащий в стороне от ваших фабрик. Пощадите хотя бы это. Надо же оставить хоть один уголок для влюбленных и поэтов, для всех тех, кто хочет устроить себе жизнь, полную счастливых и безобидных восторгов, для кого идеалом представляется уединение вдвоем в этой стране дивной природы и искусства… О, какое нежное, умиротворяющее утро!..
Эта экзальтация, благодаря которой счастливый любовник отвечал на положительные размышления американца лирическими фразами, сам не чувствуя всего комизма контраста, эта экзальтация продолжалась целый день. С течением времени она даже возрастала, особенно когда пассажиры «Дженни» снова один за другим вышли на мостик и когда появилась сама госпожа де Карлсберг, немного бледная, немного утомленная.
И у нее в глазах светилась та нежность, смешанная с робостью, которая придает столько трогательности взгляду влюбленной женщины наутро после решительного шага. Сколько в ней тревоги, когда приближается эта встреча, которая откроет ей судьбу ее счастья в выражении лица любимого человека! Отдавшись ему, она ведь подарила ему самый неложный залог любви, тот залог, которого сенсуализм мужчины больше всего добивается и меньше всего уважает. Что если он окажется уже утомленным, в то время как для нее это последнее, крайнее пожертвование своей личностью есть только начало сказочного счастья, только первый шаг в таинственном царстве взаимной страсти? Что, если он меньше станет уважать ее за то, что она пожертвовала для него стыдом, даже за само наслаждение, которое вкусил в ее объятиях? Что, если только торжество мужского тщеславия, удовлетворенного победой, выкажет он перед ней, когда она придет с благодарностью в сердце и очах, с полной покорностью в голосе?
И сколько тепла, сколько новых восторгов подымется в ней, когда она, подобно Эли де Карлсберг, с первого же взгляда увидит, что душа ее возлюбленного звучит в унисон с ее внутренним смятением, что он так же деликатен, так же нежен, так же влюблен, как и вчера! Это тождество чувств было для милой женщины такой глубокой и всепоглощающей радостью, что она рада была броситься перед Пьером на колени, — до того дорог стал ей этот человек, воплотивший ее мечту. Они сели, как и вчера, друг подле друга и смотрели на панораму залива и Генуи «Горделивой», встающей над волнами.
— Ведь ты так же, как и я?.. — говорила она ему. — Ты чувствовал одновременно и страх, и необходимость видеть меня, как я чувствовала страх и необходимость видеть тебя? Ты испытывал другой страх, как я, — страх, что придется скоро искупить такое счастье? У тебя было предчувствие катастрофы?.. Когда я проснулась и увидела, что небо покрыто облаками, а море — свинцовое, меня охватила дрожь, опасение. Я подумала, что все кончено, что ты больше уже не мой принц Май…
Этим нежным именем она называла Пьера потому, что каждый раз, как он назначал ей свидание, небо бывало совершенно ясное. И она продолжала, лаская, чаруя, покоряя его: