Ландо остановилось перед высоким входом в палаццо. На перилах балкона красовался громадный рельефный герб с тремя звездами Фрегозо, которые некогда были отлично известны по всему Средиземному морю, когда корабли республики оспаривали владычество на море у пизанцев, венецианцев, каталонцев, турок и французов.
Швейцар, одетый в длинную ливрею с гербами на пуговицах, но покрытую пятнами, держа в руках колоссальную булаву с серебряным шаром, провел гостей под своды вестибюля, откуда подымалась громадная лестница. В глубине зеленел зимний сад, засаженный апельсинами. Спелые фрукты сверкали среди листвы, сквозь которую виднелся искусственный грот, уставленный гигантскими статуями богов. Несколько саркофагов украшали этот вестибюль, от которого веяло роскошью и запустением, столь обычными в старых итальянских дворцах.
— Сознайся, моя свадьба отнюдь не принадлежит к числу банальных, — говорил Корансез Отфейлю, провожая взглядом трех дам, от которых он с другом немного отстал.
Они не виделись больше друг с другом после того утра в Каннах, когда вместе посетили «Дженни». За несколько минут этой новой встречи тонкий южанин подметил в рукопожатии и во взгляде Пьера некоторое смущение. Счастье влюбленного ни разу не было смущено на пароходе присутствием мисс Марш и маркизы. Хотя у него не было сомнения, что они знают про его чувство, но он угадывал, что они с уважением относятся к нему.
Наоборот, встретиться с взглядом Корансеза для него было прямо тяжело. «Дело сделано», — подумал провансалец и почувствовал прилив настроения, обусловленного некоторым сходством их положения: он наслаждался счастьем друга, вспоминая о собственном счастье, радовался его блаженству, вспоминая о собственном блаженстве. Он льстил Отфейлю, ласкал его, стараясь рассеять то зерно недоверия, которое угадывал в нем благодаря своему безошибочному чутью.
— Да, — говорил он ему, — эта лестница будет чуть пошикарнее, чем лестница мэрии… И это даже как-то трогательно — иметь такого свидетеля, как ты! Я не знаю, что готовит нам жизнь, и я не слишком щедр на обещания, но помни, что ты всего можешь от меня требовать после того доказательства расположения, которое ты мне даешь теперь… Да, да! Я отлично тебя знаю! Целая масса пунктов должна была шокировать тебя во время этой поездки. И ты пошел на все это ради старого друга, который, однако, не так близок к тебе, как Оливье Дюпра… Не правда ли, моя невеста сегодня утром очаровательно хороша, — продолжал он. — Но, тсс!.. Вот старый князь собственной персоной и вместе с ним дон Фортунато… Гляди и слушай: это стоит труда…
Действительно, на верху лестницы, в стеклянных дверях высокой галереи стояли два старика. Глядя на них, можно было подумать, что они соскользнули с какого-нибудь полотна, на котором Лонги своей легкой и правдивой кистью запечатлел веселую живописность старой Италии. Один был аббат Лагумино, высохший, маленький, с тощими ногами, напоминавшими скелет и облаченными в чулки и панталоны, которые висели как на вешалке. Его собственный стан был одет в длинный духовный редингот.
Другой был князь Паоло Фрегозо, самый знаменитый потомок той прославленной фамилии, великие деяния которой занесены в золотую книгу войн внешних и — увы! — в бронзовую книгу междоусобных генуэзских войн. Князь носил имя Паоло, наследственное в их роде, в память славного, по преданиям, кардинала Фрегозо, который, будучи изгнан из города, долгое время царил на море, став пиратом.
— Сударыня, — говорил князь, — вы, надеюсь, извините, что я не мог сойти по этой дьявольской лестнице и двинуться вам навстречу, как следовало бы хозяину, и вы не поверите в истинность эпиграммы, которую пустили про нас наши враги тосканцы: «В Генуе воздух без птиц, море без рыб, горы без лесов, люди без вежливости…» Вы видите наших птиц, — и он показал в окошко на чаек, которые носились над портом, высматривая добычу. — Надеюсь доказать вам, если только вы сделаете мне честь отзавтракать со мной, что наши карпы стоят ливорнских…
Если вы ничего не имеете против, мы пройдем сейчас в другую галерею, где есть камин, а в этом камине дрова из моей виллы за Римскими воротами: из-за этой трамонтаны нам приходится жечь огонь, много огня в громадных залах, в которых наши отцы жили с scaldino[32]… Первая вежливость — это уважение к здоровью своих гостей! Баронесса, маркиза, мисс Марш… — Он поклонился каждой из дам, хотя не знал ни одной из них, с неподражаемой смесью церемонности и развязности. — Аббат покажет вам дорогу… А я поплетусь сзади, как несчастный gancio di mare… Это, господа, то бедное и бесформенное животное, которое по-вашему называется крабом, — закончил он, обращаясь к Корансезу и Отфейлю, которых пропустил вперед себя, а сам потащился старческими, разбитыми шагами следом за ними в зал, который был несколько меньше галереи.
Охапка сырого хвороста жалким огнем тлела там и страшно дымила в плохо устроенном камине. Но пол был покрыт мозаикой из драгоценного мрамора, а все своды были украшены лепной работой и фресками, которые изображали появление Ганимеда на пиру богов. Это была легкая, веселая живопись, блистающая еще свежестью, с изящными и красивыми фигурами, с изысканным, фантастическим пейзажем и архитектурой, полная языческой, но мягкой грации непосредственных учеников Рафаэля. На стенах висело несколько портретов.
— Как это красиво! Просто чудо!.. — воскликнули дамы.
— Посмотри на князя, как ему не нравится их восторг, — шепотом сказал Корансез Отфейлю. — У тебя все шансы посмотреть комедию, которую я рекомендую твоему вниманию. Я теперь покину тебя и займусь своим делом…
— Вы находите это прекрасным? — говорил князь баронессе Эли и мисс Марш, стоя возле них, в то время как госпожа Бонаккорзи и Корансез разговаривали в уголке. — Да, плафон недурен в своем роде. И эти картины… у них тоже есть своя история. Взгляните на эту красивую даму, с такой тонкой, таинственной улыбкой. Она одета в зеленое платье и держит в руках красную гвоздику… А теперь взгляните на этого молодого человека, с такой же точно улыбкой, в одежде из той же материи и с тем же цветком… Они приказали написать себя так, в одинаковых костюмах, потому что любили друг друга. Молодой человек был одним из Фрегозо, дама — одной из Альфани, донна Мария Альфани… Все это происходило во время отсутствия мужа, который находился в плену у алжирцев. Влюбленные думали, что он никогда не вернется… «Chi non muori, si rivede», — говаривал часто кардинал… «Кто не умер, снова свидится…» Муж вернулся и убил их… Их портреты скрыли в нашей семье. А я поставил их здесь…
Два больших портрета, прекрасно сохранившиеся, благодаря долгому изгнанию, вдали от всякого света, улыбались посетителям той загадочной улыбкой, о которой говорил старый коллекционер. Чувственная и преступная нега была разлита в глазах донны Марии Альфани, вокруг ее пурпурных губ, бледных щек, темных волос. Это нежное лицо, тонкое, изящное, рельефно вырисовывалось на складках высокой зеленой фрезы и дышало волшебным, опасным обаянием. Страстное торжество дерзкого прелюбодеяния сияло в черных очах молодого человека. Это тождество в цвете костюмов, в оттенке цветков, которые были у них в руках, в позе, в самой манере художника, как бы продолжало и после смерти их преступную связь. Это было своего рода презрение к мстителю, который мог их убить, но не мог разлучить, потому что вот они тут на одном и том же полотне открыто говорят о своей дерзкой близости, гордятся ею, благодаря чарам искусства смотрят друг на друга, восхищаются, любят…
Эли и Пьер невольно обменялись тем взглядом, который появляется у юных любовников, когда они встретятся с останками давно угасшей любви и, соприкоснувшись с прошлым, навеки погибшим, почувствуют хрупкость своего теперешнего счастья. Для Эли потрясение было еще сильнее: грозное изречение кардинала «chi non muori, si rivede» снова вызвало у нее ту дрожь, которую она почувствовала на яхте в самую сладкую минуту самого сладкого часа ее жизни. Но как было не стряхнуть с себя этот страх, эту меланхолию, как было не забыть всякие дурные мысли, когда мисс Марш на рассказ генуэзского князя ответила: