— Если бы у меня не было брачной песни этого славного дона Фортунато, — сказала она, показывая маленькую брошюру, которую держала в руках, — я подумала бы, что спала… Он передал мне ее с большой церемонностью и пояснил, что эта поэма напечатана в четырех экземплярах у типографщика, который печатал прокламации Манина, нашего последнего дожа. Один экземпляр предназначается Корансезу, один — Фрегозо, один — для самого аббата, и вот этот!.. Да, я подумала бы, что спала!..
— Да и я тоже, — сказала Флуренс Марш, — если бы эта мраморная голова не была так тяжела. — И она покачала своими маленькими ручками странный подарок, которым почтил ее археолог… — Боже мой, как мне хотелось бы посетить этот музей без князя! Мне кажется, что он всех нас загипнотизировал и что, не будь его там, мы ничего бы не увидели… Да ведь вот сейчас все мы видели улыбку этой головы, когда Фрегозо показывал нам ее?.. А теперь я не нахожу и следа. А вы?
— И я… И я… И я… — вскричали одновременно Эли де Карлсберг, Андриана и Отфейль.
— Во всяком случае, — сказал последний со смехом, — я видел, как плакала Ниобея, у которой не было ни глаз, ни щек…
— А я, — сказала госпожа де Карлсберг, — видела, как бежал Аполлон, у которого нет ног.
— А я, — сказала Андриана, — видела, как дышала Юнона, у которой не было груди.
— Корансез предупредил меня, — прибавил Отфейль, — когда там нет Фрегозо, то его музей становится простой кучей камня; когда он сам его показывает — это Олимп.
— Это человек верующий и влюбленный, — подхватила баронесса Эли, — и несколько часов, проведенных с ним, гораздо лучше познакомили меня с Грецией, чем все прогулки по Ватикану, Капитолию и по галерее Уффици. Это утешает меня в том, что я не успела показать вам «Красный Дворец», — прибавила она, обращаясь к Отфейлю, — и тамошние работы Ван Дейка… Они божественны…
— У вас на это достаточно будет времени завтра, — сказала мисс Марш. — Я знаю наверное, что дядя поедет сегодня вечером, но вас всех оставит на берегу: «Дженни» будет страшно «плясать», а он не допускает, чтобы на его яхте болели. Смотри, как вода бушует даже в порту. А в море уже настоящая буря.
Ландо приехало на набережную к тому месту, где путешественников ожидала шлюпка с яхты. Действительно, мелкие волны дробились о камни; по всей бухте разбушевавшийся ветер поднял небольшое волнение, которое не в силах было раскачать грузные пакетботы, стоявшие на якорях, но подбрасывало увеселительные и рыбачьи лодки. Какая разница была между этим трепетанием седой стихии, которое чувствовалось даже в порту, укрытом двумя молами, и неподвижным зеркалом из цельного сапфира, которое вчера в тот же час простиралось в открытом Каннском заливе! Какой контраст между этим небом, затянутым облаками, и лазурью во время отъезда, между суровостью этого северного ветра и ароматным дыханием вчерашнего зефира!..
Но кому приходило в голову заметить это? Отнюдь не Флуренс Марш, которая, несмотря ни на что, была счастлива своим архаическим скальпом, который она увозила на борт яхты. Отнюдь не Андриане, которой перспектива провести ночь на суше сулила тихую, сладкую и верную надежду: она увидится со своим мужем, как с любовником, и, Корансез не обманывался в этом, пикантность этого тайного, но законного свидания после романтического брака окончательно кружила голову влюбленной женщине, которая в первый раз в течение стольких лет совершенно забыла про своего ужасного брата. Отнюдь не Отфейлю и его любовнице; они тоже предвкушали эти долгие часы ночи, которые проведут вместе.
Молодой человек шел позади вместе с Эли де Карлсберг и говорил ей весело и нежно, приближаясь к шлюпке с «Дженни», флаг которой — белый, черный и красный — развевался по ветру:
— Я начинаю верить, что этот милый Корансез прав, толкуя про свою линию счастья!.. И, кажется, оно заразительно…
Эли отвечала улыбкой, полной неги и обещаний, и в этот же самый момент матрос, стоявший на набережной возле шлюпки, протянул мисс Марш большой портфель. Это был курьер с яхты, которого послали справиться, нет ли чего для пассажиров на почте. Молодая американка начала разбирать пачку в пятнадцать — двадцать писем.
— Вот телеграмма вам, Отфейль, — сказала она.
— Вы увидите, — воскликнул он, продолжая шутить, — это хорошая новость…
Он разорвал желтую бумагу, и лицо его озарилось доброй улыбкой. Он протянул депешу госпоже де Карлсберг, промолвив:
— А что я вам говорил?
Вот что было в депеше:
«Покидаю Каир сегодня, буду Каннах воскресенье, самое позднее понедельник. Получишь новую депешу. Страшно рад свидеться снова. Оливье Дюпра».
VII. Оливье Дюпра
Вторая депеша была получена, и в понедельник около двух часов Пьер Отфейль входил на Каннский вокзал, собираясь встретить скорый поезд. На этом поезде в ноябре месяце прибыл из Парижа он сам, еще очень слабый, страдающий от плеврита, от которого он чуть не умер. Кто видел, как в тот ноябрьский день он выходил из вагона, исхудалый, бледный, зябко кутающийся в шубу, тот не узнал бы изможденного лихорадкой, только что вставшего с одра болезни в этом красивом молодом человеке, который шел по той же самой дороге четыре месяца спустя, стройный, гибкий, с розовыми щеками, с улыбкой на устах, с огнем счастья в глазах, озарявшим все его лицо.
Между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, в этот период энергии, созревшей, но еще не истраченной, у самых скромных, самых робких натур бывают часы, когда в малейшем их жесте сквозит жизнерадостное самодовольство: это признак того, что они любят, что и их любят, что вся окружающая природа как бы сговорилась благоприятствовать их любви и как волна приподымает их ощущение, что их страсти нет никаких препятствий на пути. Самая внешность их от этого проникается экстазом, как бы преображается. У них появляется другая походка, другая манера держать голову, другой взгляд. Можно сказать, что какое-то магнетическое сияние исходит от этих счастливых влюбленных и облекает их во временную красоту, относительно которой женщины никогда не обманываются. Они сразу узнают этот «влюбленный вид» и испытывают либо ненависть к нему, либо нежное чувство, смотря по тому, будут ли сами они ригористками или мягкосердечными, прозаическими натурами или романтичными.
Именно к последней категории принадлежали две особы, с которыми Отфейль встретился на маленьком центральном тротуаре, который служит платформой на Каннском вокзале. Одна была Ивонна де Шези, сопровождаемая мужем и Орасом Брионом, другая — маркиза Бонаккорзи, как она все еще продолжала называть себя официально. Ее конвоировал брат ее, Наваджеро.
Чтобы подойти к ним и поздороваться, молодому человеку пришлось пробираться через элегантную толпу, которая собирается тут каждый день в этот час, чтобы ехать в Монте-Карло. А в течение двух минут, пока длилась эта маленькая операция, две женщины и их кавалеры обменялись на его счет такими замечаниями, которые лишний раз ясно доказывали, что слабый пол отнюдь не скупится на едкие уколы.
— Смотрите, Отфейль! — сказала госпожа де Шези. — Как его сестра обрадовалась бы, увидев в нем такую перемену!.. Знаете ли, ведь он в самом деле очень красивый малый!..
— Очень красивый малый, — повторила венецианка, — и вид у него такой, что явно он даже и не подозревает этого… Это так мило!..
— Не надолго же вы оставите ему это достоинство, — вставил Брион. — Отфейль здесь, Отфейль там… у вас, — обратился он к Ивонне, — у маркизы, у госпожи де Карлсберг только и слышишь разговоры, что о нем… Это был просто какой-то мальчишка, безобидный и незначительный, как всякий другой, а вы из него сделали страшного позера…
— Не говоря уж о том, что в конце концов он скоро скомпрометирует одну из вас, если дело будет так продолжаться, — сказал Наваджеро, поглядывая на сестру.
После возвращения из Генуи прозорливый синьор начал замечать, что в Андриане происходит какая-то необычайная внутренняя работа, и стал искать причины этого, но, как можно видеть, в ложном направлении.