Выбрать главу

Уже подходя к усадьбе, эта процессия встретила двух дворовых ребятишек, посланных барыней на поиски за Матроской. Так как за кота им были обещаны пряники, то, очевидно, столкновение с деревенскими мальчишками было неизбежно.

– Это – наш кот! Давайте его нам! – приступили дворовые.

– Мы нашли его у себя на гумне, мы и отнесем его барыне! – отвечали деревенские, уже мысленно сосавшие сладкие барские пряники.

– Нет! Мы отнесем… Подавай! – кричали дворовые, также мечтавшие о пряниках, и отважно заступили дорогу деревенским ребятишкам.

Распря из-за Матроски загорелась не на шутку.

Несший кота, не долго думая, бросил Матроску наземь и напал на дворовых мальчуганов; товарищи поддержали его. Произошла свалка, причем и на долю слепого Матроски досталось невзначай несколько пинков. Деревенские победили… Дворовые с воем бежали домой. Победители торжественной процессией вступили в усадьбу, рассуждая о том, что они задали важную колошмятку этим ревунам… Процессия чинно явилась в дом, и несший кота, ласково поглаживая его, передал его барыне. Старушка оделила мальчишек пряниками и отпустила с миром.

Идя по двору, они поддразнивали побежденных.

– А что взяли! Что взяли! На-кось!.. – кричали они, припрыгивая и показывая из кулака кончик пряника.

– У-у, кошатники! – огрызались дворовые, смотря на них исподлобья.

Вот с той-то поры Матроско и не отходил далеко от дома…

Он по чутью узнавал только тетушку и меня. По-прежнему он бывал доволен, когда его брали на руки, но мурлыкал он уже тише прежнего и вообще выглядел невеселым. Когда я теперь смотрел на его жалкую фигуру, мне невольно припоминалось: какой он был прежде славный, живой и игривый котик… И что теперь сталось с ним! Он был еще вовсе не стар, – но несчастье, видно, и животного не красит и не молодит – так же, как и человека…

IV

В конце того же лета мне, совершенно невзначай, пришлось быть свидетелем странной и страшной сцены. С первого взгляда в этой сцене, пожалуй, не было ничего особенно поразительного, тем более что действующими лицами здесь явились не люди, а только два кота, но смысл этой сцены был положительно ужасен. Я не мог тогда спокойно смотреть на нее, да и теперь еще не могу спокойно вспомнить о ней…

Возле самого дома рос тополь. Во время ветра его верхние ветви с шумом стучали по крыше и на старушек наводили уныние в темные осенние и зимние ночи…

Однажды вечером, проходя мимо этого тополя, я вдруг заметил в его темной листве какое-то движение, заслышал какой-то смутный, легкий шорох – и остановился. В первую минуту мне подумалось: «Не белка ли забралась на тополь?» Белки нередко забегали в сад… Но лишь только я остановился, как с тополя на крышу дома прыгнул рыжий кот. Очевидно, он был испуган… нет! мало того – просто, казалось, какой-то панический ужас обуял его. Шерсть на загривке у него стояла дыбом, хвост распушился, глаза дико сверкали. Он весь как-то съёжился, сгорбился… Он остановился на самом краю кровли и, дрожа, вполоборота, пристально смотрел на тополь, в одну точку, словно не мог глаз отвести от какого-то предмета… Что могло так напугать его? Кот в те минуты выглядел совершенно обезумевшим… Я уже знал, что этот толстый, откормленный рыжий кот был вовсе не трусливого десятка и не побежал бы от другого кота, будь тот хоть семи пядей во лбу, – сам, напротив, обратил бы его в бегство… От кого же он мог с таким страхом убегать на крышу? Какой такой страшный для него неприятель мог скрываться на тополе?

Я невольно посмотрел по направлению его взгляда и увидал, что следом за ним лез ощупью, цепляясь за ветвь тополя, слепой Матроско. Я удивился, да и теперь удивляюсь тому, каким образом он, слепой, с таким жалким, беспомощным видом бродивший по комнате и поминутно на все натыкавшийся, мог забраться почти на самую вершину тополя… Матроско шел очень решительно, но, дойдя до тонкой части ветви, вдруг остановился. Ветвь стала гнуться под тяжестью его тела… Вероятно, он знал, помнил, что крыша от тополя недалеко: прежде в своих странствованиях он не раз взлезал на этот тополь и перебирался с него на крышу. Но теперь он не видал расстояния между им и крышей и поэтому не мог соразмерить силы и направления своего прыжка.

Матроско не ревел, не мяукал, стоял молча на качавшейся под ним ветви, с сосредоточенною яростью устремив свои мутные, ничего не видящие глаза в том направлении, где находился его заклятый враг, ослепивший его, лишивший его света, погрузивший его в беспросветную ночь и осудивший на жалкую, безрадостную жизнь – в вечных потемках… Холодом веяло от его неподвижной, словно, оцепеневшей фигуры… Его угрожающая поза и кажущееся спокойствие были поистине ужасны… Он чувствовал близость врага и не мог достать до него.