Сегодня вновь война свои заводит игры,
Сокровища земли ввергают в пламя тигры,
И львы бесчинные сжигают там и тут
Крестьянский труд в полях и голод нам несут.
Тогда как Бог дождем, своей небесной манной,
Поит и кормит злак, чтоб жизнь была сохранной,
Безумный человек в угаре передряг
Пред ликом Господа, подателя всех благ,
Упрямо топчет их, тем самым — святость веры,
Плюя на небеса, вращающие сферы.
Нам вволю молока сосцы земли дарят,
И тысячи иных готовится услад
Ее рукой для тех, чья ненависть равнинам
Пожарами грозит и гибелью невинным.
Зря голосит бедняк о хлебе, все равно
Жгут сено, жгут снопы, в мешках гноят зерно,
Когда взывает к нам голодный у порога,
А хворый кличет нас на Божий Суд, где строго
Должны взыскать с того, кто горе бедным нес,
Кто ими проклят был, виновник горьких слез.
Печальных воплей хор Всевышнего тревожит,
Ни ветер, ни огонь их заглушить не может,
И ставит Бог печать на горестный завет,
Где смерть за гробом ждет, где отпущенья нет.
Минует бедняков посмертная расплата,
Тех, кто надеялся, что милосердье свято,
Кто милостыней жил. Что вам еще сказать?
Себя, увы, пришлось в сих действах показать
И деревенским псам: столь кроткие вначале,
Они ушли из сел и вскоре одичали,
В собачьи шкуры их вселился волчий нрав;
Совсем как наша знать, безжалостными став,
Овчарки принялись терзать свои отары.
Пусть медлит Судия, еще дождутся кары
Те, кто несчастных псов оставил без еды,
Они становятся несчастьем в дни беды,
И этот Божий бич, проклятье из проклятий,
Придет ломать клыки о кости наших ратей.
Уборщики полей в конце кровавых сеч,
Они пожрут того, кому в бою полечь,
В стан мертвых воинов собак влечет пожива,
Однако от живых они бегут пугливо.
Припомним Монконтур[58]: с той битвы и ведет
Отродье злобное свой кровожадный род,
С той сечи пагубной, как предок одичалый
Отведал некогда французской крови алой.
Тварь неразумная, где взяли эти псы
Ум человеческий в столь грозные часы,
Когда природа вся становится бесчинной,
Когда в агонии прощается с личиной,
Когда голодный люд уже на все готов,
И осажденный град съедает верных псов,
Когда ведут бои у вздутой конской туши,
Когда за требуху отдать готовы души?
Сих павших лошадей, которых сап свалил
И голод доконал, лишив последних сил,
Ногтями люди рвут, обгладывая кожи,
Сгрызают все с костей, что только в пищу гоже.
А этим ужасам не хочет верить взор,
Подобное наш дух отверг с давнишних пор,
Но злодеяньям сим мы были очевидцы,
Где мать уже не мать — подобие волчицы[59].
В осадах тягостных, которым нет конца,
С любовью, с жалостью прощаются сердца.
Берет из зыбки мать младенца и некстати
Срывает пелены с несчастного дитяти
Рукой безжалостной, не знающей препон,
Дабы скорей попрать природу и закон.
Достойна жалости терзаемая гладом,
Без сожаленья рвет все узы с малым чадом,
Благоутробную к невинному любовь,
Плоть чрева своего, его живую кровь,
И сердце теплое и чувства человечьи,
Все нити порваны, и все в противоречье.
Младенец ждет груди, взыскуя молока,
С надеждою следит, как движется рука,
Тугих свивальников разматывая ткани,
И улыбается, голодный, этой длани.
Но длань, недавняя дарительница благ,
Теперь не жизнь сулит, а смерть несет, как враг,
Которому претит убийство, но и гладу
Не просто дать отпор, поскольку нет с ним сладу.
Так в сердце матери то жалость верх берет,
То власти голода, увы, настал черед,
И, к лону тощему младенца прижимая,
С ним говорит не мать, а плоть едва живая:
«Вернись в мое нутро, несчастный мой малыш,
За молоко мое ты кровь мне возвратишь,
Противу естества она в утробе канет,
И чрево матери твоей могилой станет».
С дрожащею рукой никак не сладит мать,
Поднять не в силах нож, дабы ягня заклать,
Лишь давит пальцами на шее пульс с опаской,
И гулит сосунок, сочтя такое лаской,
Но холодеет кровь при мысли о ноже,
И дважды из руки он выпадал уже.
В душе смятение, и все в глазах двоится,
И оттесняет мать голодная волчица,
И дышит пламенем отверстый бледный рот,
Здесь речь не о губах, зубам настал черед,
Увы, не лобызать, терзать привычны зубы.
Мы видим их следы: прокусы эти грубы,
Из них струится кровь, уходит прочь душа.
Нам слышится не смех, а крики малыша,
С последним выдохом он видит, как в кошмаре,
Не материнский взгляд — глаза голодной твари.
вернуться
58
В жестокой битве под Монконтуром Генрих Валуа, будущий король Генрих III, разгромил войска гугенотов. Долина, где произошло побоище, с тех пор стала называться Собачьей. Одичалые местные псы, отведав человеческой крови, уподобились волкам.
вернуться
59
Подобный эпизод, когда голодная мать съедает своего ребенка, имел место в Иерусалиме, осажденном армией Тита, и описан Иосифом Флавием в его «Иудейской войне» (VI, 201—220). Такие случаи отмечены и во Франции во времена религиозных войн.