Поскольку бешенство с горячкой охватило
Ряд сопредельных стран, где тьма не наступила,
Макиавеллиевой выучки умы
У нас посеяли раздор страшней чумы,
И знать французская, на их поддавшись козни,
Вступила на стезю междоусобной розни,
С отвагой у дворян и ярость возросла,
И стал высокий род подобьем ремесла.
Привычно меж собой вступать в бои дворянам,
Властитель их долги оплатит чистоганом.
Тут всякий вертопрах таскает в ножнах меч,
Дабы кромсать других и свой живот пресечь.
Боясь, что в дни без войн дворянство от приплоду
Умножится в числе и, возжелав свободу,
Тиранов сокрушит, и что оно само
При всем невежестве смахнет свое ярмо,
Наш Генрих Валуа как бы хулит дуэли,
Но тягу к ним в сердцах готов разжечь на деле[91],
Других он рад клеймить, зато мирволит он
Придворной шатии и не блюдет закон,
Смиряющий в сердцах излишнюю отвагу,
Поставив сзади ад, а пред глазами шпагу.
Пишу, предчувствуя, что скоро новый бой,
Где сердце и душа схлестнутся меж собой,
Я, Богом призванный судить себя сверх меры,
Лишенный совести, раскаянья и веры,
Не вправе восславлять, глумясь, как лицедей,
Ни желчи, ни обид, ни горечи своей.
Читатель, я веду рассказ не славы ради,
Описывать позор приходится в досаде,
И сердце чувствует уколы в глубине,
Оно противится и судит всё во мне:
Издержки многие оно мне ставит в строку,
Попранье совести, прощение пороку.
Великие мужи, герои давних дней,
Когда мог кесарем однажды стать плебей,
Его вассалом — царь, царем — судья лукавый,
Наш край — провинцией, а мир — одной державой,
Сената власть и честь блюли, и в свой черед
Признали всадников, трибунов и народ,
Почтили черный люд высокою ступенью,
Когда отбил рабов, идущих в наступленье.
Сиих полулюдей простолюдин и знать,
Как лошадей, могли купить или продать,
Средь них, отверженных, бывали встарь к тому же
Свои сословия, но всех считались хуже
Такие, кто, как скот, влекомый на убой,
Жизнь отдавал свою пред яростной толпой.
В дни пышных праздников и знатных погребений
Такие шли на смерть и гибли на арене,
Не изменясь в лице, тунику сбросив с плеч,
Без дрожи всякий раз встречали грудью меч.
Как те, кто в наши дни размахивает шпагой,
Они таили страх за показной отвагой,
Не корчась, не вопя, встречали смертный час
И даже падали, как будто напоказ,
К жестоким зрителям ничтожной жизни ради
Сраженный не взывал ни разу о пощаде.
Так сей презренный люд в прожорливую пасть
Ввергался что ни день, чтоб тысячами пасть.
Такой вот злобою дышал сей сброд в угоду
Охочему к страстям державному народу;
Каким-то кесарям поздней на ум взбредет
В цирк на побоище свободный гнать народ[92];
С рабами грубыми не раз делили ложе
Иные из матрон: их привлекали рожи
Отчаянных рубак, их мощные тела,
Их низменная кровь, вот так иных влекла
Порода карликов. Подобных шлюх, бывало,
По праву власть суда в рабыни продавала.
Писанья мудрые, суровый суд веков
Бесчестьем заклеймят всевластных мясников,
А позже власть сама осудит их сурово
И низведет на дно поборников такого.
Добро, что в давний век исчезло это зло,
Чтоб добродетели позорить не могло.
Сегодня нам твердят: мол, ни к чему бравада,
Мол, первому пронзать противника не надо,
А также стяг нести на приступ, а потом
Во вражью цитадель вторгаться сквозь пролом,
Спасать плененный град, уже не ждущий чуда,
Бесстрашно выбивать грабителей оттуда,
Охрану выставив и лагерь укрепив,
В осаде вражеский осаживать порыв,
Не стоит, мол, вести с умом и сердцем схватку,
В руке сжимая меч, в другой держа лопатку,
Умело отступать и за собой вести
Остатки воинства, — все это не в чести.
В теперешние дни сраженья шлюх и сводней
И петушиный бой, и псов грызня угодней
Лакеям и шутам, которые всегда
Легко распознают, сколь храбры господа.
Коль государь вам враг, он молвит только слово,
И отдадите жизнь, чтобы убрать другого[93],
Глядишь — и нет двоих, так фаворит любой,
Ликуя и дрожа, становится слугой,
Так всяк, носящий меч, безумной полон жажды
В крови высочества омыть его однажды.
Подобной жаждою охвачены теперь
И отрок, и старик, и хворый стал, как зверь.
Оружье им дают, и тут же чин по чину
Варганят новое, чтоб тешить Либитину[94]:
Тут с плеч рубаху рвут и кожу, и с плеча
Железом рубят плоть, здесь дело палача.
Вот поединка суть: сперва бездумно бросят
Вам вызов, а потом без гнева смерть приносят,
И тут вершат донос, а после тайный суд,
В итоге — без суда творятся казни тут.
Так мерзостный порок зовется делом чести,
Так честным ремеслом зовут деянья бестий,
Которые с врагом расправились в бою,
Чем душу отвели, сорвали злость свою.
Безумцы многие за приз турнирный рады
Лечь навзничь под щитом без стона, без досады,
Не дрогнув, встретить смерть, свои закончить дни
К немалой выгоде алкающей родни.
Ценою риска мы возжаждать славы вправе,
Но этот риск ведет к бесславию — не к славе.
Подобной доблести меж славных места нет,
Вояк подобных род в глубинах древних лет
Не Марсу подлежал, поскольку все, что дурно
Считалось в веденье зловещего Сатурна[95].
вернуться
91
Король Генрих III поощрял поединки среди придворных. Об этом говорится в мемуарах Брантома.
вернуться
92
Римский император Нерон принуждал выступать на арене в гладиаторских боях юношей из патрицианских семей.
вернуться
93
Речь идет о существовавшем в те времена среди крупных вельмож обычае посылать на дуэль вместо себя своих слуг, если, по их мнению, противник был недостаточно родовит.
вернуться
95
В древности богу Сатурну приносились человеческие жертвы, на смену им пришли гладиаторские бои.