В наш век ослеп француз, быть может, и оглох,
Стал гладиатором, зато как воин плох.
Теперь параграфы в ходу и артикулы,
Посланников младых несут в сраженья мулы,
Но видел я дуэль, где бился казначей,
Привычный звон монет сменяв на звон мечей,
Бесчинный адвокат, свое позоря званье,
Пятнает кровью честь, марает одеянье.
Доколе этому позору длиться тут,
А беззаконникам вершить над нами суд!
Здесь все во власти зла, и есть такие вести,
Что жены честь свою блюдя из ложной чести,
Мужеподобные бесовки во плоти,
С оружием в руках готовы бой вести
И с пеной на губах топочут на поляне,
Колено выставив и напрягая длани,
Одна грозит другой, идут вперед и вспять,
И криком силятся друг дружку в страх вогнать.
Не надо нам ко сну рассказов старожила
О том, что в Пуату или в Ксентонже было,
Реки Бутонны вал отмыл от крови дол[96],
Где действовал мечом оружью чуждый пол.
Деяния святых совсем иными были:
Так первый мученик, Стефан, почти в могиле
Молился за убийц и в небесах узрел
Христа, а рядом с ним себя и свой удел.
Кто погибает сам, и все же полон жажды
Убийце отомстить, тот погибает дважды:
Разверстой бездны глубь пред ним, и там слышны
Скрипение зубов и зовы Сатаны.
С тех пор, как введены подобные забавы,
Почти сто тысяч душ унес разгул кровавый,
Не стало воинства, зато рубаки есть,
Отринувшие всё — и небеса, и честь.
Четыре, вставшие у наших врат, народа
Не источают злость и яд такого рода,
Они не так смелы, но хитростью не раз
Над нами брали верх и обирали нас,
С опаской меч берем, истощены войною,
Редеет наша рать и люд от боя к бою.
Вот наши пагубы, вот наших бед чреда
И гневный приговор небесного суда.
В таком злосчастии страна и все французы,
Кому дают прокорм и надевают узы
Зверюги пришлые, церковники, чья цель
Поставить под ярмо народы всех земель,
Европу подчинить державной власти Рима,
Хоть меньше, чем она, сей Рим неизмеримо.
Так Рим превознесен, что ныне иерей
Отважных кесарей попрал и королей;
Привычно мы глядим, как серая от пыли
Подошва папская пятнает чаши лилий[97]
В былые дни Нерон, кровавый сумасброд,
Себя превозносил, чтоб слышал весь народ:
«Меж земнородными согласно высшей воле
Наместником небес поставлен я в юдоли.
Народа жизнь и смерть держу в своих руках,
Хочу — помилую, хочу — сотру во прах;
Мой голос — глас судьбы, который сплошь да рядом
Рыданья либо смех приносит многим градам;
Велю — и все цветет; несчитанных рабов
Я на арены шлю из темных погребов;
В стране вершится все по моему приказу,
Владею вольными, рабами, всеми сразу,
Царя я превращу в раба, а захочу —
Дам нищему венец, котомку богачу».
Сей древнеримский волк не понимал иного.
А волк теперешний[98] такое молвит слово:
«Закон мне не указ, когда я правлю суд,
И даже небеса судимых не спасут;
Прощаю все грехи налево и направо,
Могу похерить факт, бесправьем сделать право;
Толпу отправлю в рай, а захочу — и враз
Из грязи выйдет князь, из принца свинопас;
Я вправе миловать и возводить в святые,
И ангелы при мне свои склоняют выи;
Начало всех начал, я мигом возведу
На небо ад, а рай я помещу в аду».
вернуться
97
По мнению д'Обинье, достоинство французских королей унижает обычай, обязывающий целовать туфлю папы.