Наш ласковый тиран внушает страх французам,
Но плачется, что сам железным предан узам.
Он меч тебе всучил, чтоб ты берег лихих
Изобретателей вседневных мук твоих.
В совете короля все заняты вопросом,
Как, обольстив хитро, тебя оставить с носом,
Готовят яд и нож для тех, кто отчий край
Очистить бы хотел от алчных волчьих стай,
Награды раздают приспешникам позора,
Придворным сводникам, затем до приговора
Лишают богачей их кровного добра,
Легко отъятого, как железы бобра[138],
Готовят для наград и список поименный
Жестоких палачей, приспешников короны,
А рядом имена бесстыжих низких слуг,
Какие создают, не покладая рук,
Безмерные хвалы. А вот иная свора,
Всю Францию пожрет совет сей гнусный скоро.
Тут шлюхи и юнцы, чей грех грязней вдвойне,
А, может, и втройне, тут все, по чьей вине,
От чьих содомских дел и прочих безобразий
Весь названный совет в зловонных брызгах грязи.
В почете и цене сей промысел, сей грех,
А те, кто в наши дни блюдет ко благу всех
И правосудие, и твердые законы,
И неподкупный сыск, чтоб создавать препоны
Злодействам, те из нас, кому не по нутру
Собою торговать, прислуживать двору,
У власти не в чести, и если судят строго,
На каверзных весах их суд не весит много.
А те, чью жизнь ведет отвага и азарт,
Готовы лечь костьми под жерлами бомбард,
И коль приходится обрубкам сим в заплатах
Высокой милости в дворцовых ждать палатах,
Какой-то наглый шут калеку оттолкнет,
Оставит позади, дабы пролезть вперед.
У нас для жалких сих нет ни наград, ни денег,
Обида и отказ тебя здесь ждут, смиренник,
Надежду позабудь и славы не ищи,
Здесь вволю над тобой натешатся хлыщи[139].
Невежды-короли косым небрежным взглядом
Скользят по улицам, совсем не слыша рядом
Стенаний и мольбы, не видя, что вокруг
Ног деревянных тьма, полно железных рук
И тел полуживых, какие в час печали
Неблагодарному владыке жертвой стали.
Скажи, мой государь, как ты отвергнуть мог
Тех, кто служа тебе, лишился рук и ног?
Здесь доблесть горькая — понятие пустое —
Втройне унижена и горше стала втрое.
Ну кто бы из владык кого-то подчинил,
Когда бы доблестям отбор их не учил?
Поскольку сносим все напасти, не отринув
Своей причастности к раздорам властелинов,
Мы, слуги деспота, в сражения идем,
Дабы тяжелое ярмо влачить потом.
Мы, столь отважные, отцов свободных дети,
Сынов своих в цепях оставим жить на свете,
Сокровищ вольности, которым нет цены,
Неблагодарными теперь мы лишены,
Лакею верному от их щедрот награда
И непокорному, кого задобрить надо.
Властитель принужден держать в узде народ
И осмотрительно подачки раздает,
Он знатоков привлек, и стали слышны речи,
Что по сердцу король французам с первой встречи,
Но давним спутникам не дал властитель благ,
А тех, кто обделен, прельстит свободно враг.
Кто выгоду свою блюдет, сии не хуже
Тех, кто меняет слуг, сманив чужих к тому же.
Вожди не ведают, сколь жалок сей улов:
Не будет верным тот, кто изменять готов.
Изрядные умы, в ком твердости поболе,
Чем у властителя, по доброй служат воле
И столько, сколько в них живет их стойкий дух,
Пока, алкая дров, их пламень не потух.
Кто служит Господу, кто, будучи моложе,
Любовью Божию был связан, страхом тоже,
Хотя и грешен он, но грешным не рожден
И у черты греха стоит в смятенье он,
А, запятнав себя в угоду господину,
Противен сам себе, клянет свою судьбину.
Король, который вмиг сменить способен лик,
Макиавеллевской науки суть постиг,
Он благочестие заставит гнуться низко,
На веру возложив обязанности сыска.
О сколько нам грозит по воле неба бед,
Когда король дитя и есть привык чуть свет![140]
Какой небесный дар — король высоколобый,
Чей взор так милостив, чей дух не знает злобы,
Король сей справедлив и жажды крови он
Не унаследовал, когда взошел на трон.
Премудрый государь со знаньем дела правит,
Над слабым никогда могущества не явит,
Тот — истинный король и правит с честью тот,
Кто собственным страстям законы издает,
Кто строго управлять своей натурой может,
Кто нрав свой укротит, тщеславье уничтожит;
Нет, не гермафродит, не женственный урод,
Не скот блудилищный, рожденный для пригод
Бесстыжих потаскух, для власти не пригодный,
Слывущий чудищем в наш век неблагородный;
Не тот, чей низкий нрав под пурпуром сокрыт,
Кто вместе с трусостью предательство таит
И небрежение к обязанностям чина,
Который возложил народ на властелина;
Не тот, кто признает злой фурии надзор[141]
Превыше, чем конклав или святой собор,
Превыше, чем война и мир, взметенный круче
Гонимой вихрями смерчеподобной тучи.
Привычно королям, чужой наряд надев,
Шнырять по улицам, искать невинных дев
И чести их лишать затем в укромном месте,
В борделях тешиться, как скот, забыв о чести[142].
Вблизи дворцовых врат измученный народ
Волнами стелется у ног своих господ,
В слезах ложится ниц сим господам в забаву,
Топтать простых людей весельчакам по нраву,
Здесь бесполезен плач, охрана тут как тут,
Тотчас ее ряды униженных сомнут[143].
вернуться
138
Следуя древней легенде, Плиний Старший полагал, что бобры, спасаясь от преследования, отгрызают себе гениталии и оставляют их преследователю.
вернуться
139
Имеется в виду не столько Генрих III, сколько Генрих IV, которого Агриппа д'Обинье не раз упрекал в неблагодарности к офицерам-гугенотам, верно служившим королю на войне.
вернуться
140
Сходная парафраза из Екклесиаста уже встречалась в поэме «Беды» (см. комментарий 22 к этой поэме).
вернуться
141
Здесь говорится о Екатерине Медичи, которая в годы царствования Карла IX сосредоточила в своих руках всю власть.
вернуться
142
Речь идет о разгульных оргиях, которые устраивали короли. Одна из них с участием Карла IX, его брата Генриха Валуа, избранного тогда (в 1573 г.) польским королем, и Генриха Наваррского была описана в опубликованных записках одной куртизанки.
вернуться
143
Д'Обинье вспоминает здесь об эпизоде, произошедшем в феврале 1584 г. на парижской улице, где король со своими спутниками давил конями и разгонял палками собравшийся народ.