А вот и Ненависть, ей злоба застит взор,
И не по нраву ей, коль мягок приговор,
Она грозит вождям, она пугает разум:
Кто не жесток, тот враг, вор и предатель разом.
А вот и пошлая воссела Суета,
Чей переменчив лик, чья голова пуста,
Ей не претит блистать по новой моде в храме
Завивкой негрскою, просторными штанами,
На ней — причем двойной — крахмальный воротник,
Власы повешенных пошли ей на парик,
А также тех, кто лег на плаху для закланья,
К запястью модницы привязаны посланья,
Записки от дружков; тут все черты блудниц:
Жеманный жест и взор косой из-под ресниц,
Румяна и духи, хотя в святой палате
Духи и те смердят, румяниться некстати.
Всяк модник наших дней власы чесать привык
Не гребнем — пятерней, изображать заик,
Сипеть, как будто хвор, носить усы по плечи,
Такой судья хвастлив, как воин после сечи,
Он, сбросив мантию, уходит на покой,
И в шпорах золотых спешит — отнюдь не в бой —
В игорный ближний дом, чтоб на кон ставить в раже
Добытое судом и цену жизни даже,
Все по ветру пустить. Такими занята
Делами хитрыми плутовка Суета,
Всем хочет угодить и каждому презренна.
Неволя с бритым лбом, готовая смиренно
Служить хозяину, закон сведет к нулю,
Когда не по душе закон сей королю.
По милости ее законы смехотворны,
Ее решениям стада ветров покорны.
Готов для подписи эдикт, закончен спор,
Тут промедление, как смертный приговор.
Здесь полагается придворной сесть пролазе,
Чей взор прельстителен, уста источник грязи,
Чьи речи мерзостны, а смех отнюдь не смех,
Ни слова дельного в ее тирадах всех:
Вот образ шутовской всевластной Буффонады.
В ее ларе слова, несущие услады
Ушам бессовестным, а сердцу только стыд;
Вокруг нее совет глумителей сидит.
Неплохо бы забыть, рисуя образины,
Бесстыжий птичий лоб, сей облик воробьиный
Плешивой Похоти, у коей всякий раз
При виде прелестей бежит слеза из глаз:
У шлюхи крашеной на всё свои понятья,
На прихоти, права, поступки и занятья.
Как Немощь пробралась в суд королевский сей?
Ее страшит закон, все в страхе служат ей.
Она бледна, дрожит, внезапно покраснела,
Без ноши валится она под грузом тела.
Тут привалилась Лень к подножию скамьи.
Да разве место здесь для этакой свиньи,
Что, свесив голову, в карманы сунув длани[200],
Вслепую судит всех и знает все заране.
Но кто из демонов, закон сведя на нет,
Младенца посадил к старейшинам в совет?
Кто банду школяров, шальных и безрассудных,
Назначил суд вершить над сотнями подсудных?
Как много подлый век в светила превратил
Седых прислужников, безусых воротил!
В совете Молодость легко дает промашку,
Сидит без пояса, в одежде нараспашку,
Бездумно шестерни, смеясь, пускает в ход
И неразумные советы подает.
Ей только бы играть, витать в пространстве где-то,
Задай любой вопрос — жди ложного ответа.
Ей зваться б Гебою в языческие дни[201].
Се дух, толкающий в наш век на путь резни
Таких юнцов хмельных, как Ровоамы[202] наши,
Се дух, струящий кровь земным владыкам в чаши.
Тут сердце, как в тюрьме, за твердой сталью лат
Надежно прячется Измены низкой хлад,
Она при встрече взор отводит многократно,
На коже радужной неисчислимы пятна,
Сей чародейки глас так ласков, так высок,
Вливает в уши яд волшебный голосок,
В нем клятв нельзя принять за чистую монету,
Таит досаду смех, в глазах печали нету.
Из града смрадного, где воцарилась грязь,
Надежды все избыв, к престолу вознеслась
Тварь тупорылая, ославленная Дерзость,
Представить за глаза нельзя такую мерзость.
Пороку мерзостно соседствовать с другим,
Лишь Дерзости всегда сосед необходим.
Что там за чудище? Се Распря, не иначе,
Святоша глупая, наперсница удачи,
Смущающая люд сильней чумы любой,
Чтоб сокрушить закон и утвердить разбой.
Судейским пыль в глаза легко пускает чадо
Далекой стороны, сие исчадье ада.
Мы зрим цветистый плащ, где письмена пестрят,
Потертый капюшон, под ним чепца квадрат.
Нам Распря оная несет из царства скверны
Набор подложных гирь, аршин недостоверный,
Чтоб, меры исказив, заране знать итог.
Проформа рядом с ней. Поставлен сей порок
Властями для того, чтобы посредством правил
Он сущность истребил, а видимость оставил,
Ведь голос сущности двору невмоготу,
Здесь мудрецов костят — Тюрена и де Ту,
Арле, Жийо[203] и тех, кто тут не упомянут,
Свободные от зла, они однако станут
Рабами слабости и по веленью той
Подпишут нехотя послушною рукой
Противное душе, пером своим дрожащим
Помогут палачам, убийцам настоящим.
Такими перьями, сравнимыми вполне
С кинжалами убийц, у пленных на спине
Знак смерти пишется, а там — клинку работа.
Сия Проформа — дщерь педанта-живоглота,
Который норовит бумажный сор продать,
На чьей спине не грех все палки обломать.
вернуться
200
Лень в возрожденческой символике изображалась в виде женщины со спрятанными в карманы руками, что значило презрение к делу.
вернуться
201
Геба — дочь Зевса и Геры, богиня юности. На Олимпе подносила богам нектар и амброзию. Ср. у Тютчева: «Ветренная Геба...»
вернуться
203
Ашиль де Арле, президент парламента, т.е. председатель королевского суда, стал жертвой репрессий после убийства братьев де Гиз в Блуа. Вместе с ним в Бастилию были посажены президент парламента в Туре, выдающийся французский историк Жан Огюст де Ту и Жак Жийо, советник парижского парламента. Позже они были освобождены и вновь вошли в состав королевского суда. Филибер Тюрен, всегда сочувствовавший протестантам, уйдя от дел, открыто примкнул к Реформации.