«Друзья, здесь грамота дается на проезд,
Чтоб в горний рай попасть из этих адских мест
Тем, в чьей кончине — жизнь и вечность без печали,
Чьей славой стал позор, чьи муки благом стали.
Здесь гибель новая их ждет, поскольку нам
Их мыслям следовать, идти по их стопам.
Нечестьем мы страшим отважных, и сегодня
Немногие пойдут в свидетели Господни.
Обходит нас позор, но посещает страх,
Сердцами хвалимся, но света нет в сердцах.
О чада хилые, в вас нет ни сил, ни пыла,
От страха ложного в груди зола остыла,
Лишенные добра, вы льститесь лжедобром,
Страшась изгнания, печетесь о пустом
И мните то хранить, что Бог сберечь лишь вправе,
Тем самым служите прислужникам бесправий.
А вы колеблетесь при выборе добра:
Какое предпочесть, вам уяснить пора.
Вас, богачи, страшит житейских благ утрата?
Тут выбор невелик: иль небеса, иль злато.
Чтоб Господу служить, будь нищ, убог и сир:
Но разве голыми мы не пришли в сей мир?
Печали вас гнетут? Но тяготы юдоли
Вы одолеете, покинув их без боли,
Поскольку в мире мук просторней входа нет,
Чем зев раскрытых врат, ведущих на тот свет.
С презреньем древние встречали смерть, бывало,
Хоть сим язычникам ужасной представала,
Но лик их не бледнел, и говорили так:
Пусть смерть не радует, но мы, уйдя во мрак,
От мук избавлены, а что еще нам надо?
И то, что нет забот, сие уже отрада.
Все души из темниц в свободный рвутся мир,
Открытых ищут врат, хотя бы малых дыр.
Как много ныне кар, суровы кары эти,
Не иссякает зло, всегда живет на свете.
Неписаный закон легко в полон берет,
Но мы на волю путь находим в свой черед:
В последний горький час вся горечь жизни сгинет,
Твой страх жил двадцать лет и свет с тобой покинет.
Когда твои шаги отмерят смертный путь,
Дойдешь ты до черты, чтоб в мир иной шагнуть.
Ты убоялся мук? Боишься в час кончины
От страха умереть — не от иной причины?
Коль боль твоя легка, блаженства ты достиг,
А нестерпимая тебя прикончит вмиг.
Берем внаймы, как дом, на время наше тело,
Тащить громоздкий скарб под этот кров не дело,
Сей дом не запереть со всем твоим добром,
В могилу ничего с собой не заберем.
«Сенека говорил: ты плачешь лицемерно.
Не приставай к богам. Все зло твое, вся скверна,
Увы, в тебе самом, по правде говоря.
Ну что ты сердишься? Зачем у алтаря
В кровь раздираешь грудь, вопишь до одуренья,
Впустую жжешь дрова и разные куренья?
Себя ты сам казнишь и не смолу, о нет,
Сжигаешь душу ты в огне своих же бед.
Без страха древние всегда с собой кончали,
Подчас не зная мук, не ведая печали.
Сей неразумный скот, казалось, был гоним
Каким-то ужасом и трепетал пред ним.
Не ведая того, что ждет их на том свете,
С любовью к родине шли на смерть души эти.
Катон Утический себя прикончил сам,
У древних множество таких случалось драм.
Сему свидетельства огонь супруги Брута[307],
Клинок Лукреции[308], а там еще цикута,
Чей сок убийственный Сократу сладок был[309]:
Кто из людей вино столь хладное испил,
Ну прямо как со льда? Кто мог, пускай притворно,
Так мясо восхвалять, хоть было тошнотворно?
«Вы — не язычники, чье око не могло
Проникнуть в небеса, постичь добро и зло,
Как вас могла увлечь приманка ложной чести
И воли суетной с земным довольством вместе?
Клевреты Сатаны, ну где же ваша честь?
У вас, рабов сердец, неужто воля есть?
Сынам и дочерям даете ли свободу,
Ввергая их в огонь владыке тьмы в угоду?
Приманивает вас богатых злыдней быт,
Его роскошество и внешний блеск слепит,
Как платье короля прельстило мальчугана
В одной трагедии: плутишка безвозбранно
Одеждой завладел; сей малолетний тать
Уж лучше сбросил бы ее, чтоб не пятнать.
Негодник сей, чей век сравним с твоим едва ли,
В темницу угодил, с тропы сойдя в начале,
В столь юном возрасте тяжелый грех сверша,
По воле Господа теперь его душа
В узилище, хотя бежит из края в край он,
Как на ловитве зверь, как бесприютный Каин.
Чрез реки и моря ветрами он гоним,
Но цепь на совести и тянется за ним.
Сие еще не ад, где вечны воздыханья,
Здесь можно хоть на миг перевести дыханье.
Заботит вас юдоль, а небо не влечет,
Охотно пьете яд, выплевывая мед,
Душа кровоточит, а тело невредимо,
Бросаетесь в огонь, но сторонитесь дыма.
Бегите извергов, в изгнанье благодать,
Своих гонителей старайтесь сами гнать.
Вы радуйтесь, что вас из капища изгнали,
Что грозное чело тирана — в дальней дали,
С ним козни, стражники, послушные ему,
И право убивать, и власть бросать в тюрьму.
Когда вы сражены, то пуще вашей плоти
Душа охвачена покоем при отлете.
Вас могут глаз лишить, но дух ваш Бога зрит,
Лишат вас языка, но сердце говорит.
Пусть вырвут вам глаза, коль страхи в них гнездятся,
Пусть отсекут язык за речи святотатца!
Жестокой казни вид и самых страшных мук
Способен вам внушить панический испуг?
Не все ли вам равно, сколь страшен облик смерти?
Ступени разные сих страхов соизмерьте!
Неужто тот, кто смерть презрел, не даст отпор
Глазам, взирающим на плаху и топор?
Стремится взор души к небесному пределу,
Ее не устрашит урон, сужденный телу,
И смерть возрадует того, кто мог сполна
Постичь, сколь малого его лишит она.
Так может насморк нас лишить иной порухи,
К примеру говоря, такой, как боли в ухе,
И все ж не в духе мы, испортил все сквозняк,
Мы так же супимся от разных передряг.
Вот сборы жуткие в последнюю дорогу,
О них до старости расскажем понемногу.
К мученью долгому приговоренный тать
Всем телом вынужден жестоко пострадать:
Утроба терпит боль средь прочих членов пятой,
Сие бы заменить любой другой расплатой,
На медленном огне страданье люто столь,
Что лучше вмиг сгореть, чем ведать эту боль,
Пускай судейские, крутые в приговорах,
Тебя взорвать велят, на грудь насыпав порох[310],
Чтоб душу смертника скорей исторгнуть вон.
Считает легкою такую смерть закон:
Неужто предпочтем мгновенному удару
Мы смерть на колесе, столь медленную кару?
Людская кровь пустяк, в презрении она,
И тот, кто убежден, что оной грош цена,
Охотно зрит бои, орудий дым зловещий,
Еще охотнее — костры, клинки и клещи,
Колеса, вервия, такой увидит тьму
Подземной пропасти, куда упасть ему,
Презревший горний мир, он в миг последний глянет
На небо, а затем бесследно в бездне канет.
вернуться
307
Порция, супруга Марка Юния Брута, покончила жизнь самоубийством, проглотив раскаленные угли. (Плутарх. Жизнь Брута, LXI).
вернуться
308
Благородная римлянка Лукреция, обесчещенная Секстом, сыном царя Тарквиния Гордого, заколола себя кинжалом, что привело к изгнанию царского рода Тарквиниев.
вернуться
310
В Англии для облегчения страданий приговоренного к сожжению, чтоб ускорить смерть, его обсыпали порохом.