Трагические поэмы

Мы видим, как бурлит речная быстрина,
Столь светлая вода теперь совсем красна,
Как будто Орлеан с дворцом в огне пожара,
Неистовством сердец подожжена Луара.
Они крушат тюрьму и попранный закон,
Чтоб души кроткие повергнуть без препон,
Те души в камерах убежище искали,
Чтоб от предательства спастись в глухом подвале,
Пусть ложный, но закон найти в тюрьме, так встарь
Давал укрытие и жертвенный алтарь.
Пред вами матери со стен детей бросают,
Их ловят ближние, укрыв плащом, спасают,
Но бьет аркебузир малюток на лету
И тех, кто пробует сберечь хоть сироту,
Еще копейщики у стен стоят в пикете,
Так чтоб на жала пик напарывались дети.

Тех, кто из Сены пил, кто из Луары пил,
Я всех упомянул, Гаронну не забыл:
Полсотни разных мест пожары охватили,
И тысячи людей к ним взоры обратили.
И Рона в перечне, который нам дает
Понятье, что за скот разнузданный народ.
Тут вскользь помянем мост несчастных осужденных:
На праздник развлекал правитель приближенных[374],
Велел он узникам бросаться вниз с моста,
Тут что ни суд — прыжок, здесь трюков больше ста.
Два лика взгляд нашел, мы видим эти лики,
Вкруг каждого толпа, наставившая пики,
Там перед нами Танд, Мувана видим тут[375];
Обоих кара ждет и этот скорый суд
В когтях мятежников, голодной злой ватаги.
Обоих бросят псам, хотя у нас дворняги,
Готовые раскрыть на требушину рот,
Подобны чужакам, их тоже гонит сброд,
Который сам не прочь добыть себе свежинки
И жарит требуху такую же на рынке,
Иной воротит нос себе же сам во вред,
Считаясь выродком, ведь он не людоед.

Не стерлись в памяти штрихи деяний старых:
Пред нами Кабриер и Мерендоль в пожарах[376],
Желаньям следуя, уводит в горы взор,
В Пьемонт, в Ангронский дол[377], где славен был отпор.

Здесь на глазах во львов превращены ягнята,
Их львами сделал тот, кто в стаде был когда-то
Надежным пастырем, сей славный адмирал[378],
Который повстречать не думал, не гадал
Кончину страшную, а перед этим встретил
Почет, когда народ его хвалой приветил,
Из жизни он ушел, чтоб вновь прийти потом.
И вновь Небесный холст мелькает за холстом,
И райским зрителям дано не понаслышке
Узреть Богемский край и войско Яна Жижки[379].
Простятся зрители с мелькающей чредой
Картин и встретятся с трагедией такой,
Что прошлые затмит, пусть было их немало.
Из рая провещал нам призрак адмирала:

«Взгляните, как порой карает Церковь Бог,
Он силою своей не ей, а нам помог,
Когда в смирении своем наш мир и вера
Доверились словам владыки-лицемера,
Который продал нас, который изменил,
Отверг наш правый гнев, лишил последних сил
Свое несчастное измученное стадо:
Под кожей лишь костяк от устали и глада.
Мы, дети Царствия, пред чернью всякий раз
Кичились разумом, но то, что ум для нас,
Для Бога жалкий бред; иной упрямец видит
Лишь то, что род людской клянет и ненавидит,
А Божьи знаменья такому ни к чему,
И самомнение не истребить ему.
Безумный мир людей! О разум, полный бредней!
О Божий приговор, где назван Суд Последний!»

Хоть Церковь Божию от вепрей сберегли,
Потоптаны поля и жалок лик земли,
Чьи пышные дары до срока сгнить готовы,
Чьи злаки полегли под конские подковы,
А смерч, гроза и град, гуляя по долам,
Солому и зерно смешали пополам.
Что может в бороздах спастись от злой стихии?
Все ветром скошено, добро, что хоть какие
Прикрыты крепкими кустами семена
Здесь, где войны посев, где кормится война.
Под кровом этих кущ врастают зерна в землю,
Приемля мир в войне, а в смерти жизнь приемля,
Землей хранимые, весной ростки взойдут,
Густой боярышник растит их там и тут,
Пусть скорый их конец торопит злая воля
Враждебной поросли, взойдут колосья в поле,
Пусть ветвь колючая мешает им расти,
Она отгонит скот, чтоб стебельки спасти.
Вот так же будем мы ограждены от злобы
Чтоб Церковь нам спасти, чтоб из земной утробы
Взошли ростки скорбей, чтоб терниев ростки
Взошли по милости божественной руки,
Недежды урожай: ведь это Божья нива,
Бог возродит ее и час назначит жнива.

Вновь роспись светится, здесь каждый яркий штрих
Влечет к себе сердца, влечет глаза святых,
Сиянья близятся, сливаясь воедино,
И на глазах растет искусная картина:
Колонной траурной в злокозненный Париж
Вступает воинство[380]; пред строем разглядишь
Двух принцев-христиан, последний луч надежды,
Увы, в знак траура на них черны одежды,
Играл большую роль в зловещем действе яд,
При помощи его покончил супостат
С Деборой нашею[381]. Позднее описали
Всю пышность похорон, притворные печали,
Две свадьбы знатные[382], роскошные пиры,
Где маски в ход пошли и хитрости игры.
Был верой адмирал, зовущей окариной,
Приманкой мир служил и милость властелина,
Так всякий раз идет добыча на ловца,
Идет на зов любви, приваду и живца,
Так зверь доверчивый, так рыба или птица
Находит сеть, крючок, на клейкий сук садится.

374

Описанное событие произошло во время 1-й религиозной войны в Маконе, расположенном не на Роне, как пишет автор, а на Соне. Местный правитель устраивал подобные увеселения.

375

Здесь говорится о младшем сыне графа Танда Рене Савойском, убитом незадолго перед 3-й религиозной войной. Антуан де Ришьен, господин де Муван, был в декабре г. убит фанатиками в Драгиньяне; его печень и сердце бросили собакам, которые отказались их есть, и за это были убиты, как еретики.

376

Речь идет об истреблении членов братства «Лионские нищие» в 1545 году в городах Кабриер и Мерендоль.

377

См. «К читателям», коммент. 2 и «Вступление», коммент. 6.

378

Имеется в виду адмирал Гаспар де Колиньи, вождь французских протестантов, прозванный «господином адмиралом» и «нашим Катоном». Он стал первой жертвой Варфоломеевской ночи.

379

Ян Жижка (1360-1424) — национальный герой Чехии (Богемии), вождь чешских протестантов-таборитов. После казни Яна Гуса и Иеронима Пражского он возглавил движение.

380

Речь идет о гугенотском войске, сопровождавшем короля Генриха Наваррского и принца Генриха Конде, прибывших в Париж на похороны матери первого, королевы Наваррской Жанны д'Альбре, которая, по слухам, была отравлена Екатериной Медичи.

381

Д'Обинье сравнивает Жанну д'Альбре с ветхозаветной пророчицей Деборой, освободившей израильтян от власти хананеев.

382

Речь идет о свадьбах двух принцев — Генриха Наваррского и Генриха Конде. Первый женился на Маргарите Валуа, дочери Екатерины Медичи, а второй на принцессе Клевской. Существовало мнение, что эти свадьбы были предлогом, чтоб собрать в Париже гугенотов и расправиться с ними.